Или… ощутил, но предпочёл сделать вид, что не чувствует? А смысл?

— А Еремей вон говорил…

— Бездельничаете? — поинтересовался Еремей, ловко ухватив Метельку за ухо, да так, что тот от страху подскочил. — А это, между прочим, грех великий.

Метелька, по лицу вижу, уже и раскаялся, прям искренне и до глубины души.

— Мы… отдыхаем, — я поднялся, сглатывая слюну. Вот чую, выйдет этот отдых нам боком.

И не ошибся.

Валял нас Еремей знатно. Нет, не просто, но с чувством, толком и расстановкой, при том аккуратно так, чтоб и не поломать, не отшибить чего нужного, но вместе с тем так, чтоб ощутили мы собственную бестолковость.

— Падай… через плечо падай! — повторял он всякий раз, когда Метелька или вот я кувыркался не так и не туда, куда было сказано. — Вот так ты и рёбра поломаешь, и руку, и ногу. И шею свернёшь врагам на радость. Вставай…

В общем, весь день мы тому и учились — падать.

Еще правильно стоять.

Чтоб не в раскорячку.

Чтоб не как…

И подниматься тоже надо было правильно, а не так, чтоб, поднимаясь, напороться на не столько болезненную, сколько обидную затрещину.

Интересно было и то, что время от времени рядом с конюшнями появлялся то Фёдор, то Антон Павлович, то иные учителя. Даже батюшка Афанасий приходил. Постоял, поглядел да и убрался восвояси, будто так оно всё и надо было.

Занятия?

Даже обедня, куда ходили все, кроме меня, на сей раз обошлись без нашего с Метелькою участия. Хотя в столовую нас Еремей отпустил. И сопроводил лично. И усевшись во главе стола, где обычно восседал сонный Поликарп Иванович, прежний воспитатель, обвёл притихшую залу взглядом.

Приютские, даром что дети, правильно всё поняли.

Чуют силу.

Пожалуй, в основном её и чуют-то.

После обеда наше с Метелькою истязание продолжилось, хотя и длилось не так уж долго. Если Метелька худо-бедно вставал на ноги, то мы с Савкою выдохлись в момент. Причём произошло это как-то очень резко. Вот вроде силы и есть, а вот уже лежу носом в пыли и пыль эту вдыхаю, не способный и головы поднять. Будто тяжесть какая-то навалилась.

А с нею и безразличие.

И стало так от тошно… понятие пришло, что смысла нет дёргаться. И Савке лучше бы помереть. Милосерднее даже. А что? Что его ждёт-то?

Пустота.

Суета.

Тлен… или как правильно.

— Спёкся? — почти заботливо поинтересовался Еремей, а потом поднял нас, за шкирку, как кутёнка. Да и удержал на весу, разглядывая с немалым интересом. — Хреново, да?

Сил отвечать не было.

— Вставай. Метелька, воды принеси.

— А… чего это с ним?

— Силёнок не рассчитал. Нормальное. И так долго-то держался.

Меня усадили в стожок соломы, прибив его ногой. И полили леденющею водою, не из бочки даже, бочковая Еремея не устроила. Из колодца ведро тащить заставил. Затем сунул мне в руки мятую кружку с водой. Правда, Еремей ещё чего-то плеснул, из поясной фляги.

— Пей, — велел он.

Я понюхал воду. Безразличие безразличием, тоска тоскою, но хлебать сомнительное пойло — так себе идея.

— Подозрительный, это хорошо… это правильно, — Еремей присел подле и, глянув на Метельку, сказал: — А ты чего столбом застыл? Садись вот. Ноют ноги?

— И ноги тоже.

— А завтра вовсе взвоешь, — утешил Еремей. — Но это завтра. Травы там кой-какие. С той стороны.

— Это же… — Метелька прикусил язык.

— Для обычного человека — или дурман, или отрава. Смотря как приготовить. Но вот Охотникам это надобно.

От кружки тянуло таким вот… непонятным травянистым ароматом, который манил, тянул попробовать. И я решился.

Отравить?

Еремею оно ни к чему. Он за пустырь выведет и просто свернёт шею. Я мяукнуть не успею, не то, чтоб больше чего-то.

Вода была горькою.

И в первый момент показалась студёной. Да что там — ледяною. Лёд этот встал поперек горла, и я едва не закашлялся. А он, провалившись ниже, спешил выморозить нутро. Руки свело судорогой, а Еремей силой прижал кружку к губам, велев:

— Пей, давай… пей.

И я пил.

Глотал. Давился. Вымораживался и… отпускало. Когда отступил первый холод, я позволил себе облизать губы. И выдохнуть. А потом вдохнул, чувствуя, как воздух разрывает изнутри лёгкие, как пронизывает он, пробивает мелкими иглами.

В голове зашумело.

И отпустило.

То безразличие, смирение даже пред судьбой. Вот… что это была за хренотень?

— Ну что, полегчало? — поинтересовался Еремей, кружку забирая.

Я кивнул.

— От и ладно.

И стальные пальцы стиснули шею, заставив согнуться, а Еремей так, наклонившись к самому уху, поинтересовался:

— Много слышал?

Вот что-то подсказывало, что не надо делать вид, будто не понимаю, о чём это он.

— К-кое что.

Пальцы у него такие, что чуть сожмёт и Савкина шея хрустнет. Причём уверен, что никто-то по этому поводу сильно печалиться не станет, не говоря уже о том, чтоб расследование начинать.

— Не врёшь — и хорошо, — хватку Еремей ослабил. А после велел Метельке: — А сходи-ка ты… погуляй.

— Куда? — моргнул Метелька.

— А от куда-нибудь… на кухню, может. Спроси добрую женщину, вдруг ей помощь надобна

Метелька скривился, да спорить с Еремеем не посмел.

— Бестолочь… и ты бестолочь. Тень-то большая?

— Моя?

— Ну не моя же ж, — Еремей шею отпустил и присел напротив меня, в глаза заглянувши, потом, правда, отвернулся, что-то неразборчивое под нос буркнув. — Когда поймал?

— Когда… прибить пытались. Я думал, что я её совсем выпил, а