смогла заснуть. Я до сих пор помню, как каждый час смотрела на часы. Я была так

измучена. К пяти утра я не сомкнула глаз. Я помню, как думала: «Пожалуйста. Я знаю, что

есть ребенок, который нуждается во мне. Пожалуйста».

Кристин промокает глаза, затем тянется за платочками на краю стола.

– О боже, я не была готова к этому разговору. Я думала, мы будет говорить о

Деклане. – Она вытирает лицо, затем улыбается мне сквозь слезы. – Но в тот самый

момент... Рев, в тот самый момент, как я подумала об этом – раздался звонок. И это была

Бонни. По поводу тебя.

Я совершенно точно не помню этого с ее стороны, но отчетливо помню со своей.

После того, как полиция забрала меня от моего отца, меня отправили в больницу. Многие

из тех моментов засели у меня в памяти – хотя некоторые из них совершенно стерлись.

Иногда я гадаю, может быть мне просто не хватало сил осмыслить их все. Я никогда до

этого не видел врача. Ни рентгена, ни физического обследования, ничего. Если бы я был

здоров, возможно, мне бы дали день или два смириться со своим положением, но персонал

скорой помощи не мог игнорировать сломанную руку. Они также не могли

проигнорировать шрамы и отметины. Я так отчаянно хотел покинуть больницу, что готов

был пойти куда угодно и с кем угодно.

Но когда Бонни привела меня сюда, я думал, что умер. Я думал, что попал в ад. Я

думал, что так меня наказывают.

– Ты был так напуган, – говорит мама мягко. – Я прочитала так много историй о

приемных детях. Я представляла столько различных сценариев, но ничего похожего на

тебя. Я думала, что самым нашим тяжким испытанием будет младенец, которому нужен

будет уход, или малыш с отклонениями в развитии. Но ты... ты отказывался говорить. Ты

никому не позволял прикасаться к себе. Бонни рассказала мне позже – значительно позже

– что социальный работник в больнице настаивал на том, чтобы тебя отправили в

спецучереждение. Она даже угрожала получить постановление суда, но Бонни встала

перед ней и сказала ей прямо в лицо, чтобы та попыталась.

Я сижу совершенно неподвижно. Я ничего этого не знал.

Я мысленно стираю все, что знаю о своей жизни, и пытаюсь представить себе

жизнь в приюте.

И не могу. Все, что я вижу перед собой – это тюрьма, где мы расстались с Джимом

Мерфи, и, думаю, разница была бы невелика.

Я сглатываю.

– Мне жаль.

– За что ты извиняешься?

Кристин поднимается из кресла и садится рядом со мной на диван. Она берет меня

за руку и держит между своими ладонями.

– Когда ты убежал в дом к Деклану в тот первый день... ох, мы так перепугались.

Джефф думал, что мы совершили ошибку. Я так боялась позвонить Бонни, потому что

была уверена, что тебя заберут и пошлют куда-нибудь еще. А когда мы нашли тебя у

Деклана, и обнаружили, что вы играете в Лего... – Ее голос обрывается. Одна рука

прижата к груди, а глаза закрыты.

– Что? – спрашиваю я мягко.

Ее голос звучит так тихо.

– Я никогда не забуду выражения твоего лица. То, как ты отбросил Лего и

попятился от них. Я никогда не видела такого выражения лица ни у одного ребенка, и, надеюсь, никогда больше не увижу.

Я помню те моменты. Тот первый день, когда мой мир перевернулся, когда ожоги от

газовой конфорки все еще были горячими и розовыми под бинтами. Я отбросил те

детальки Лего, потому что боялся, что со мной сделают что-то похуже того, что делал мой

отец, например отрубят мне руки. Я ничего не знал об играх, но слишком много о

последствиях.

Меня не наказали. Меня даже не заставили тут же покинуть комнату Деклана.

Кристин просто села рядом с нами и тоже начала строить.

Я думаю о Мэтью и его истории о Ниле, о его приемном отце. Смотрю на маму. У

нее такие добрые глаза. Она всем желает только лучшего.

– Возможно, увидишь.

– Знаю. – Она сжимает мою руку. – Возможно, еще увижу. И я сделаю все

возможное, чтобы помочь им справиться с этим.

– Ты все еще не ответила на мой вопрос.

– Рев, я не уверена, что могу. Почему не ты? В тот момент, когда зазвонил телефон, я знала, что ты должен быть здесь. Я все еще помню первый раз, когда ты засмеялся. – Она

снова прижимает руку к груди, но затем прижимает ладонь