Теперь ее народ – мальчишки и Линтон. Ее родина – Киоваинг. И для Луизы началась новая жизнь. Она научилась наслаждаться прикосновениями густого плотного воздуха, когда брела сквозь туман вниз по склону к школьному зданию, или смаковать восхитительные карри, приготовленные Санни, сочные, идеально замаринованные овощи, – она научилась жить так, словно наконец обрела свое место здесь, среди мальчишек, офицеров и солдат, деревенских жителей, среди вечных скал, ручьев и этого зачарованного холма, который, как и она, уцелел.

Какой желанной чувствовала она себя даже в отсутствие Линтона! Укутанной надежной защитой – не в той эфемерной безопасности, которой жаждет ребенок, когда ищет гарантии, что зло не коснется его, что никто из близких и родных никогда не умрет, но в безопасности согласия с собой, сопровождаемой чувством свободы, когда можешь хохотать во все горло, не прикрывая рта, и громко храпеть во сне, и даже в голос рыдать. В безопасности, которая пришла к ней после того, как она отказалась и от места, что занимала в сознании Бирмы, и от гораздо более значительного места, которое она занимала в своем собственном представлении о мире. Да, эти люди знали о ее славе и дурацких титулах, но они любили ее просто за то, что она обыкновенная, ничем не примечательная женщина, и здесь, вдалеке от навязчивых взглядов, она тоже могла свободно любить их – любить жизнь – безоглядно.

– Ты никогда не выглядела такой счастливой, – сказал Линтон однажды сонным утром, когда они валялись в постели.

Она знала, по подслушанным обрывкам разговоров Линтона с его людьми, что время, которое он проводит вдали от нее, полно предельного напряжения, но и он никогда еще не выглядел так, словно сбросил с плеч тяжкий груз, не казался таким расслабленным, таким спокойным и радостным.

Отдыхать, радоваться и делать это в любви. Понимать и быть понимаемым – посредством двух несовершенных и свободных от ханжества тел. Ощущать прикосновения и прикасаться, признавая и признаваясь: ты нужен мне. Быть уверенным и уверять – поцелуем, взглядом, обещающим, что ты не будешь разочарован. Быть принятым и желанным, несмотря на твои несовершенства. Принимать удовольствия, которые дарует тебе другой, и отвечать маленькими знаками внимания («Дай-ка укрою тебя одеялом…»). Да, порой между ними вспыхивали яростные споры и временами они удивляли друг друга вспышками раздражения, гнева или жестокости, но даже из-под этого проступали полное доверие, ошеломительная близость. Больше не нужно скрывать, притворяться, имитировать силу.

И если время их было на пределе, то столь же предельно было их стремление друг к другу. С деликатной помощью Санни они воспитывали мальчишек. Линтон купил пару слонов, и на этих громадин все они изливали любовь, а по вечерам они сидели в доме на зачарованном холме, вокруг пылающего огня, и смеялись над событиями дня, пели старинные каренские баллады, лакомились стряпней Санни и никогда не говорили в открытую, что будет дальше.

Как-то вечером, когда Санни с мальчиками вымелись наконец из дома, Линтон подошел к ней, попросил закрыть глаза, а потом вывел на крыльцо, предложил сесть и вложил что-то ей в руки – нечто громоздкое и тугое, но уступчивое: маленький аккордеон.

– Нашел в хижине у одного из парней, – пояснил он, пока Луиза изумленно молчала, не в силах вымолвить ни слова. – Знать не хочу, где он его раздобыл. Наверное, ограбил жилище какого-нибудь бедного бирманца.

– Они слишком юны, чтобы воевать. – Один из ее рефренов, звучащий всякий раз, когда разговор заходил о мальчиках. Перемирие Линтона с армией Не Вина пока не было прервано, но они осторожно готовились к неизбежному, и тема пригодности мальчишек к солдатской службе стала частью этих приготовлений.

– Давай, сыграй для меня.

Дождь пролился несколько часов назад, и вечернее солнце сияло над долиной. Со своего места она могла разглядеть, как сверкающая река змеится в горах, за которыми лежит Таиланд.

– Я думал, ты умеешь играть, – проворчал он. – Ты же рассказывала, что отец подарил тебе аккордеон, который вы оставили в Татоне.

Разве она рассказывала об этом?

– Сыграй песню, которую вечно мурлычет твой отец, – «Господь позаботится обо мне»[23].

Луиза фыркнула:

– Какая нелепость! Ты не можешь рассчитывать, что я спою тебе об обещаниях божественной защиты, когда сама не верю…

Но осеклась. Он смотрел на нее выжидательно. Они никогда не говорили о вере, никогда даже не упоминали о принадлежности к какой-либо вере или о наличии веры вообще.

Может, вопрошал его взгляд, веришь, но просто иным, непостижимым мистическим образом?

Он закрыл глаза, словно силясь понять ее, и она вздрогнула, видя его таким спокойным и беззащитным. Птица в кустарнике запела об одиночестве, о тоске.

– Переговоры не ладятся, – произнес Линтон, открывая глаза. – Может статься, вскоре ты услышишь, что я погиб. – Он говорил очень проникновенно, очень ласково. – Не верь. Я вернусь за тобой. Но на время, – он показал на темно-зеленые склоны хребта Доуна за долиной, – уходи в горы, если придут бирманцы.

В горах располагался штаб каренов, от которых откололся Линтон; Луиза знала об этом и была озадачена его предположением, что она окажется в безопасности среди людей, с которыми у него разногласия, – с Бо Му, о жестокосердии которого люди Линтона осмеливались только шептаться.

– Мы не одиноки, – Линтон обнял ее за талию, – есть и другие, кто хочет того же. Если мы закроем глаза на наши мелкие дрязги, нашу запутанную историю, если увидим более важную общую цель, – мы, карены, а еще качины, моны, шаны, мусульмане, бирманцы – все, кто стремится к демократии… Если мы найдем путь к объединению, они не смогут нас остановить. И наши друзья придут на помощь.

– Друзья? – Перед мысленным взором мелькнули лица Тома Эрвина и Ханны-Лары и застенчивое, смущенное лицо того заполошного американца.

– Да, друзья.

– Ты говоришь загадками, Линтон. Будь откровенен со мной. С чего бы Бо Му защищать меня, если ты по-прежнему сотрудничаешь с ними – с Томом и американцем? Что случилось?

Но, отметая разговоры о любых союзах, кроме их собственного личного союза, он небрежно потрепал ее по колену и сказал:

– Ты не можешь сейчас отказать мне в маленькой песенке, сейчас, когда знаешь, что, возможно, скоро газеты будут пестреть моими некрологами.

И изобразил такую дурашливую умоляющую улыбку, что она не могла не улыбнуться в ответ. Едва сдерживая слезы, Луиза в отчаянии уставилась на складки аккордеона и пробормотала:

– Ненавижу все это.

Он склонился к ней, уткнулся носом в щеку, так что она ощутила свежий речной запах, и сказал, словно извиняясь:

– Мы не должны отчаиваться. Нам многое предстоит сделать – это только короткая остановка. Отчаяться означает забыть, что мы в долгу перед людьми… Обещай мне, что ты не будешь отчаиваться.