Спустя два месяца после того, как Бенни с Молли и Грейс улетели в Америку, Кхин стояла у окна своей спальни, любуясь видом, которым Бенни так дорожил: манговые деревья вдоль подъездной дорожки клонились под ветром; ворота и разворачивающаяся лента шоссе; одинокая машина, пронзающая вечер светом фар, а по ту сторону дороги старая каренская деревня Тамаинг. Деревня дышала, спала и боролась, хотя на самом деле не пережила гражданской войны, когда была сожжена, обстреляна и обращена в прах. Она лишилась своей основы – красоты и надежды, думала Кхин, рассматривая свое лицо, отражающееся в темном стекле: заострившиеся черты, безнадежность в глазах. И вот опять это ощущение – боль, пронизывающая кости и низ живота, которая все усиливается с тех пор, как Луиза ушла в подполье вместе с Линтоном.

– Они ушли, – произнесла Кхин, точно успокаивая боль. – Они ушли, а скоро и я умру.

«Мама, а ты знаешь, что когда душа покидает тело, ее нужно позвать обратно? – спросила Луиза давным-давно, когда они только встретились в Билине, – после того как Кхин ушла, оставив детей в Киоваинге, только чтобы на время упасть в объятия Линтона. – Если душа испугается, она улетит, и тогда можно заболеть или сойти с ума. А когда женщина рожает и кричит слишком громко, ее душа вылетает, и она может от этого умереть. А когда малыш думает, что падает, его руки взмывают вверх, а душа улетает. И когда ребенок умирает, можно убедить духов деревьев сохранить его жизнь. Нужно завернуть горсть риса в банановый лист и оставить на берегу реки. Или заколоть цыпленка, сделав правильную дырку в правильной части хребта. Нужно пригласить душу обратно в тело. Например: вернись с полей, вернись из лесов, вернись вернись вернись вернись».

Луиза стояла возле швейной машины, взлохмаченные кудри нимбом окружали ее печальное личико, когда она изображала древний каренский ритуал, и Кхин тогда поежилась, осознав, что в некотором таинственном смысле ребенок просит ее призвать обратно в тело их собственные души, утраченные где-то в пути.

А теперь и тела ее детей так далеко от нее, но пусть они все еще пребывают в царстве дыхания, молила она…

По-настоящему расставаний было три. Три прощания, как отголоски самого первого потрясения в начале гражданской войны, когда забрали Бенни, а Кхин потеряла себя и свои чувства в мороке тела Линтона.

Она отвернулась от отражения в окне к кровати, которая в какой-то момент стала единоличной кроватью Бенни. Кхин почти наяву видела, словно на одеяле сохранился след его тела, как он водружает на нос очки, намереваясь почитать перед сном, и как пухлые пальцы выпускают книгу, когда он засыпает. Иногда по вечерам, до того как он уехал в Америку, до того как она перебралась в эту комнату, Кхин спрашивала, можно ли посидеть с ним, и устраивалась в кресле у окна, делая вид, что вяжет, и наблюдая, как он читает, как мирно задремывает.

Кхин опустилась на кровать, взяла с тумбочки стопку фотографий, которые он оставил ей, а может, просто решил не брать. На этой фотографии они двое, окутанные первой близостью, он обнимает ее за талию, она сложила ладони внизу живота, как будто тот может выдать ее. Они пока и представить не могут те лица, в которых воплотится их близость. Это чудо объясняла вторая фотография, где они шестеро сидят на полуразрушенном крыльце после освобождения Бенни из тюрьмы. Совсем недавно они прошли через многое, но глаза детей полны жизни и прощения – прощения, в первую и главную очередь, того первоначального решения Бенни и Кхин стать мужем и женой. Да, детские лица подводили итог этому выбору, его неотвратимости, вместе со всем тем, что привело к нему: ее собственной неспособностью спасти жизнь отца, сиротством Бенни и его отчаянным стремлением быть любимым. Если бы только она могла еще раз прикоснуться к своим детям. Если бы могла упасть перед ними на колени и прижать к груди, и целовать их, и умолять о прощении, которое они так легко и просто дали ей.

Два первых расставания случились одно за другим. Однажды днем Хта Хта, ее верная служанка, возникла на пороге кухни, где Кхин пила чай, и сообщила, что Бенни задремал и что явился Линтон.

– Мне разбудить Со Бенциона? – кротко поинтересовалась Хта Хта, поскольку знала, что после побега Луизы Кхин отказывалась разговаривать с мужчиной, который когда-то со своими людьми околачивался в их швейном ателье в Билине.

– Нет-нет, – возразила Кхин. – Ничего страшного.

Возможно, инстинкт подсказал Кхин не отвергать Линтона на этот раз. Она знала о беременности Луизы и не удивилась, застав генерала в гостиной с каким-то свертком в руках – нечто запеленутое, что он не решался ни прижать к груди, ни отодвинуть. Она мгновенно поняла: что-то закончилось. И внимала всеми своими подавленными чувствами, гадала, благословение или удар он принес в дом. Вглядывалась в его воспаленные глаза, полные ожидания и горя, потрясения и усталости.

– А Луиза? – услышала она свой голос.

Он не дрогнул от вопроса, просто молча стоял, глядя на нее.

– Жива, – проговорил наконец. – Но ребенок был слишком маленьким.

И, прежде чем Кхин смогла ответить, выскочил из дома, и, казалось, слух вернулся к ней с грохотом захлопнувшейся двери и жуткими звуками выстрелов снаружи. Выглянув в окно, она увидела его под манговым деревом, одной рукой он сжимал сверток, а другой палил в небо.

Но и Луиза ее не пощадила. Две или три недели спустя старшая дочь появилась в доме, худая, мокрая от испарины, живот еще набухший после беременности. Она впервые встретилась с Луизой, с тех пор как Линтон вернулся в их жизнь. Как будто предоставляя им пространство, дабы покончить с отчуждением, Бенни и девочки, которые тоже прибежали в гостиную, извинились и удалились в свои комнаты.

– Ты плохо питаешься, – помолчав, сказала Кхин и немедленно пожалела о своих словах.

Луиза вздрогнула и опустилась на колени в нескольких футах от ног Кхин.

– Мы должны уйти… – почти прошептала она. Подняла блестевшие слезами глаза. – Но я не могу – без твоего благословения.

И она наклонилась, прижавшись лбом к полу, распростерлась перед ней, как делают бирманцы перед монахами и стариками.

– Ты благословишь меня, мама? – Голос сорвался, ее потребность в объятии стала почти осязаемой. – Можно, мама? Могу я получить твое благословение? Ты прощаешь меня?

Кхин не в силах была говорить. И когда Луиза вновь подняла голову и взглянула ей в лицо, Кхин смогла лишь молча кивнуть.