Буран действительно разразился с небывалою силой и продолжался втечение трех дней. Мы сидели это время в фанзе и коротали долгие ночи и недолгие дни в разговорах на разные темы, при чем много места уделяли воспоминаниям о таежных встречах и приключениях нашей скитальческой жизни.

На третий день к вечеру буран прекратился и ветер как-то сразу стих. Настала та невозмутимая тишина, которая всегда бывает после бури. Мы вышли из фанзы на разведку. Глубокие сугробы рыхлого снега намело в тайге. Тропы не было видно, ее засыпало и сравняло с общим снежным покровом, искрящимся под бледными лучами полной луны, медленно плывущей в глубине темного неба. Мороз крепчал и раскалывал своим леденящим дыханием стволы деревьев и застывшие воды горной реки, на берегу которой приютилась наша убогая фанза.

Где-то на ближайшем кедре кричал и заливался хохотом филин-пугач и горное эхо вторило этим звукам, как бы спрашивая «кто такой?», «кто такой?». Ему отвечал таинственный голос из глубины лесных дебрей «Я здесь!», «Я здесь!».

Последняя ночь, проведенная нами в фанзе, имела трагикомический конец. От неисправного дымохода в кане, искры и пламя проникли наружу и зажгли цыновку, бывшую под нами.

Ночью я проснулся от неистовых криков Афанасенко, вопившего благим матом: «Пожар! Горим! Воды скорее! Воды!».

Я вскочил, как ошпаренный. Передо мной на кане Афанасенко совершал какой-то дикий танец и хлопал себя по бокам, где его суконная куртка и брюки тлели и дымились, извергая фонтаны искр. Цыновка, на которой мы лежали, горела уже огнем и из дымохода, как из вулкана, гудели языки пламени и столбы едкого черного дыма. На мне также начала тлеть одежда и я чувствовал нестерпимый жар от горящей на моем боку ваты.

Не долго думая, я схватил ведро с ледяною водой, принесенною накануне и окатил ею своего приятеля с головы до ног. От неожиданности такого душа, он едва не захлебнулся и улетел кубарем с кана, срывая с себя тлеющие куски злосчастной куртки.

Долго еще нам пришлось повозиться, чтобы прекратить пожар фанзы. Много ведер воды вылили мы на кан и в дымоход, пока не сбили огонь и не погасили его совсем.

О сне нечего было и думать: глиняный кан и земляной пол фанзы превратились в топкие болота. Глаза наши истекали слезами и воспалились от густого едкого дыма, который не давал возможности ни дышать, ни смотреть.

Наконец, под утро мы кое как справились с этой бедой и привели в относительный порядок себя и внутренность фанзы.

Все хорошо, что хорошо кончается, и для нас этот ночной эпизод послужил только темою для бесконечных шуток и веселого настроения. Я до сих пор без смеха не могу вспомнить комичную фигуру Афанасенко, плясавшего танец апашей, на горящем кане и вопившего во все горло: «Горим! Горим».

Утром, при дневном свете, взглянув друг на друга, мы разразились неудержимым смехом, до того комичны были наши физиономии и фигуры! Грязные, как трубочисты, оборванные и мокрые, с красными, как у кроликов, опухшими глазами, мы представляли собой настоящие пугала, что ставят на огородах, против нашествия пернатых вредителей.

Отмыв в проруби сажу и грязь, мы развели большой костер, что бы согреться и хоть немного обсушиться. Кое-как починив прожженную одежду и закусив на скорую руку вяленым мясом кабана, мы расстались с злосчастною фанзой, едва не превратившей нас в бифштексы, и тронулись по глубокому снегу, пробивая новую тропу к станции Хайлин, до которой было не менее сорока километров, куда мы добрались только через два дня, измученные и изнуренные до последней возможности.

Через месяц мы снова побывали в тех местах, где потерпели аварию в заброшенной таежной фанзе.

Зима уже была на исходе. Солнце не только ярко светило, но и порядочно грело. Солнопеки очистились от снега. В воздухе пахло талою землей и перегнившею листвой. Веселее щебетали птицы и юркий бурундук, посвистывая и заигрывая со своею скромною подругой, носился, как угорелый, по колоднику, засовывая свой любопытный нос во все щели и трещины, в поисках запрятанных с осени ягод и орехов.

По таежным ключикам и в речных уремах попискивали рябчики. Лесной отшельник, боярин Топтыгин, лежа в теплой берлоге, прислушивался к необычному шуму, настораживал чуткие уши и втягивал носом свежую, влажную струю ароматного воздуха.

Чувствовался скорый приход весны. Был февраль месяц.

Мы шли по тропе, поднимаясь на перевал водораздела, между Хайлином и Тутахезой. Сибирлет бежал впереди, принюхиваясь к следам зверей и поводя своими большими острыми ушами.

В одном месте он остановился, как вкопанный, глубоко втянул в себя воздух и скрылся в зарослях. Мы также остановились и стали прислушиваться, зная, что этот пес никогда не поднимет ложной тревоги и не обманется в своих чувствах.

Минут через десять мы услышали сдержанный лай собаки, раздававшийся из глубины ближайшего распадка.

Что бы это могло быть? Мы недоумевали и двинулись на этот лай.

Вскоре перед нами открылась небольшая поляна, заросшая высокой прошлогодней полынью. Посредине виднелись развалины сгоревшей фанзы. Сибирлет стоял у входа и изредка взлаивал, оглядываясь в то же время на нас.

Мы подошли к нему и заглянули внутрь фанзы.

На кане виднелись два полуобгорелых трупа. При ближайшем осмотре мы убедились, что это русские, так-как на ногах у них оказались кожаные бродни, а уцелевшие куски одежды подтверждали это предположение. Лица были изуродованы пожаром, но все же можно было разобрать некоторые черты. Один был несомненный брюнет, другой блондин. В руках у первого был зажат охотничий нож, со сломанным лезвием.

Вынув из руки мертвеца этот нож и рассмотрев его рукоятку Афанасенко произнес, обращаясь ко мне: «А, ведь это те самые браконьеры, что ночевали с нами на Тутахезе! Я узнал по ножу! А вот у старшего сохранилась серебряная серьга в левом ухе! Я и говорил тогда, что им не сдобровать! Повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сложить! Так им и надо! Собаке собачья смерть!»

Я ему не возражал, хотя и не вполне разделял его взгляд на этот предмет.

При каких обстоятельствах погибли русские охотники, выяснить не удалось, несмотря на тщательный осмотр фанзы и трупов.

Это осталось тайной старой тайги.

Несомненно, что они стали жертвой своего легкомыслия и самонадеянности, а также мести со стороны таежных обитателей.

Окончив осмотр Афанасенко опустился на колени и погрузился в молчаливую молитву. Он молился об упокоении душ усопших в селении праведных