Шрифт:
Закладка:
– Мне пора, – громко сообщаю я.
Будда и Краткий не обращают внимания, а Джим оборачивается:
– Хочешь, провожу?
– Нет, не надо.
13
Я иду быстро, с силой вдавливаю толстые рифлёные подошвы в мокрый асфальт, словно его можно промять. Или в раскисшую землю, когда как. Шлёпаю по лужам, поднимая брызги. Не спешу, а просто держу темп, от которого жарко. Длинное чёрное пальто распахнуто. «Старуха Изергиль!» – хохотнула Спринга, когда я надела его в первый раз. Тогда я берегла обновку, сейчас подол напитался грязной водой и отяжелел. Красный шарф болтается на шее, как петля. Это шарф Джима, так и не вернула после концерта.
Не знаю, куда иду, но знаю, от кого. От Эмани, которая живёт так, как я лишь мечтаю, и поэтому не может нравиться. От Джима, который плох именно тем, что нравится мне. От Краткого и его гитары, которая способна вытеснить из головы Будды всё и всех. От Будды, который стряхнул меня, как хлебную крошку с футболки. А ещё я ухожу от своего дома.
После стою на пешеходном мосту над железнодорожными путями. Как он правильно называется? Такое нелепое слово – акведук… нет, виадук?.. Да ну! В общем, стою на пешеходном мосту. После четырёх лестничных пролётов почти бегом – жарко, только лицо леденеет на ветру.
Рельсы тянутся от меня к горизонту – восемь параллельных дорожек, которые вскоре плавно изогнутся и парами устремятся в разные стороны. Сейчас они пусты. Только старинный паровоз чернильно-чёрного цвета покорно стоит у здания вокзала на декоративных путях. Ларьки на платформах закрыты, людей нет. Прячутся от непогоды в зале ожидания. Из живого здесь лишь я и железнодорожные светофоры. Я погасла, они ровно горят белыми и жёлтыми огнями. Почти звёзды. Красивее звёзд.
Летом мы танцевали на крыше, пели на гаражах и атаковали электрички. Врывались в первую попавшуюся, и Каша кричал: «Куда она едет?» Пассажиры недоумевали, глядя на взлохмаченных и задыхающихся от быстрого бега нас. Кто-то называл конечную станцию. «Нет! В какую сторону?» – ревел Каша. Нам показывали, и мы неслись через вагоны в противоположную. Потому что контролёры ходят от головы к хвосту состава, а значит, те, кто без билета, в хвосте проедут дольше. Однажды мы нарвались-таки на мощную тётку в синей тужурке и радостно спели под три аккорда и баррэ Джима, что будем жить с ней в маленькой хижине на берегу очень тихой реки. Она всё равно нас высадила. Только раз.
Обычно мы ехали куда придётся и выходили на приглянувшейся остановке, там, где нет даже станционной будки. Просто платформа, несколько домиков, а дальше лес. Спринга бодро семенила на каблуках, Будда размашисто шагал под музыкальный рёв в наушниках, Джим нёс гитару, Чепа – тощего и хворого себя, я – себя здоровую, а Каша – объёмный рюкзак с нашим хозяйством: пластиковые бутылки с водой, походная кастрюля, картошка, банка тушёнки, нож, соль в спичечном коробке и спички в другом спичечном коробке. И всегда удавалось надёргать морковки, укропа, зелёного лука или молодого чеснока на случайном огороде.
В лесу Каша находил пару брёвен потолще, укладывал рядом и ловко разводил между ними костёр. Мы варили суп. Суп, в который обязательно попадала разная мелкая труха, сосновые иглы, кусочки коры и который был необыкновенно вкусным.
Теперь я одна, держу руки в карманах и зябко ёжусь. Смотрю, как из-под моста, прямо из-под моих ног, выползает товарный состав. Он не летит на всех парах, тянется еле-еле. Дышу запахами смолы и мазута. Мост дрожит, грохот долбит в перепонки. Жёлтые продолговатые цистерны сменяются открытыми платформами. Мы хотели забраться на такую и уехать туда, где море. Сейчас от одной мысли об этом становится дурно. Из-за холода, дождя и близкой ночи. И вдруг остро хочется домой, и накатывает безысходный плач Янки Дягилевой, которая тоже заблудилась.
«Нелепая гармония пустого шара заполнит промежутки мёртвой водой, через заснеженные комнаты и дым протянет палец и покажет нам на двери, и отсюда домой!»
Я хочу каждый раз возвращаться домой и не зависеть от случайных парней, как Эмани. Не искать ночёвок, не унижаться, не аскать мелочь. Не смотреть на жёлтые прямоугольники чужих окон с тоской и ненавистью. Не бояться, что выгонят, и не проситься назад, если это случилось. Я мечтаю о свободе, мы все только ею и живём, но у нас всё должно быть иначе. Не знаю, как, но у нас всё будет по-другому.
14
Восемь утра. Ма сидит в кухне и пялится на вытяжку над плитой. Обычно она спит часов до десяти, потом долго пьёт кофе, наводит красоту до полудня, а после упархивает неизвестно куда – салоны, магазины, подружки, йога и уж не знаю, что ещё. Сегодня не так.
Я злая и сонная, потому что Ма и отец полночи мешали спать. Не орали, но довольно громко выясняли отношения. Бывает. Хорошо, что редко.
Шаркаю тапками, кромсаю хлеб и колбасу на драгоценной столешнице из серо-буро-запредельной сосны, с минуту не замечаю истеричный свист закипевшего чайника. Трясу нечёсаными волосами, хмурюсь неумытым лицом и жую кусок сыра нечищеными зубами. Щедро рассыпаю крошки, берусь за ручки шкафчиков жирными пальцами. Ма молчит и пялится на вытяжку. Что ещё сделать? Засунуть руку в блендер? Голову в микроволновку?
– Тебе кофе сварить? – спрашиваю.
– А?
– Кофе?
– Нет.
Ну, ладно, мне-то что. Включаю телевизор и жую бутерброд. Ма пялится на вытяжку. И вдруг ни с того ни с сего выдаёт:
– Он собрал вещи и ушёл.
– Кто? – будто непонятно.
– Твой отец, – теперь она смотрит на меня.
У неё такое жалобное, раскисшее лицо, словно я могу всё исправить. Вот сейчас встану, смотаюсь на улицу и за руку приведу отца назад. А где же привычное «ты виновата»? Пусть бы лучше ругалась. Тогда я бы просто послала её подальше, а так чувствую себя последней дурой, которая в ответе за слабенькую, несчастную Ма. Чушь собачья! Как это – ушёл?
– Из-за меня? – уточняю на всякий случай.
И тут её словно прорывает:
– Он не хочет ребёнка, говорит, что возраст, говорит, что это опасно, что могут быть отклонения, а мне всего сорок, и если он может по фитнес-клубам сопливых девок лапать, то и ребёнка воспитывать может, он просто не хочет быть со мной! – Она задыхается, шарит руками по столу, захлёбывается
