комнате, в растянутой на стене простыне, в потрескивании проектора и летящих в жёлтом луче пылинках. И у Саныча что-то похожее – вертится пластинка, шипит, подкашливает, а вместо простыни и картинок – музыка. И ничего ей не мешает.

– И я буду делать музыку, – говорит Чепчик как-то вечером на крыше. – Я уже неплохо лабаю на басу. И тексты пишу.

– Гы-гы-гы, – комментирует Спринга.

– Ну, а чё, – заступается за друга Каша. – Будем на его концерты в окошко лазить. Ты, Чепа, главное, не пой.

Спринга хохочет в голос. Её высокий, чистый смех летит в тёмное небо. Сегодня облачно, звёзд не видно, а крыша поблёскивает после короткого дождя.

Мы сидим кружком, подсунув под себя рюкзаки. Только Будда взгромоздился на жестянку, по которой с час назад отстучал обычное «тум-тум-тудум». Спринга замолкает, чиркает спичкой, и Джим тихонько затягивает про то, что лиц не видно, виден лишь дым за искрами папирос. Он здорово поёт, но с гитарой так и не подружился – дальше трёх аккордов и баррэ дело не пошло.

– Петь надо Джиму, – говорю я. – Чепчик, возьмёшь его к себе?

– Нет, – Джим грустно улыбается, – будущее рок-звезды мне не светит. Последний год школьной каторги, а потом в МГУ, родители уже решили.

– Подумаешь, – фыркает Спринга, – ты же не решил.

– Да я не против. Поеду в Москву, погляжу, с чем её едят.

Он поворачивается ко мне, будто это и моё дело. Пожимаю плечами, но Джим продолжает смотреть. Чего надо-то?

– А ты? – спрашивает он.

– Не знаю, – говорю. – Отец хочет на юридический засунуть, посмотрим. А может, с Буддой в Африку подамся.

Будда свято верит, что торчит тут из-за школы. Вот закончит, и добрые люди заберут его к себе. Обязательно заберут.

– Не вопрос, – лениво отзывается Будда, и я расплываюсь в благодарной улыбке.

– Ничего у вас не получится, – хихикает Спринга. – Туда на троллейбусе не добраться, только с пересадками.

– Автостопом поедем, – Будда задумчиво крутит в пальцах барабанную палочку. – Или авиастопом. Хочешь с нами?

– Да ну. Я – в Питер. Буду снимать про вас авторское кино.

– Ну конечно, авторское, – пытается отыграться Чепчик. – Сама-то знаешь, чем оно отличается от обычного?

– Как бы тебе объяснить, Чепа, чтобы ты понял? – Спринга высокомерно щурится и чуть надувает ярко накрашенные губы. – Это когда похоже на простое кино, но твою роль играет злобный карлик.

– Очень смешно.

– А на роль Каши возьму дрессированного тюленя.

Каша не отвечает и не смотрит на нас. Он уже на пороге шараги, что выпускает слесарей и сварщиков, и готов вкалывать до потери сознания. Отец его умер пару лет назад. Вышел утром на остановку, чтобы ехать на работу, и упал. Лежал там до обеда, у прохожих под ногами, но все думали – пьяный. Поэтому Каша и носится с бомжами. И старается матери помогать, говорит, что она только с виду ломовая лошадь, а на самом деле еле спину разгибает. А тут ещё малая – сестрёнка Кашина, ей всего пять. В общем, надо впрягаться и тащить семью, не до фантазий.

Мы то презираем Кашину покорность, то чувствуем себя глупой школотой рядом с ним. Но по большому счёту – всё равно: это его заботы, а у нас – великое будущее.

Мы – люди нового тысячелетия, это что-нибудь да значит. Не просто следующего века, а ты-ся-че-ле-тия, которое уже на подходе. Избранное поколение. Правда, мы ничего не умеем и даже не представляем, что именно нужно уметь, но это неважно. Всё устроится само собой. Р-р-раз – и благодарное человечество готово целовать наши ноги.

А пока нам не принадлежит весь мир, довольствуемся своим городом. И плевать, что он не золотой под небом голубым, главное, что не тесно.

11

Лысый – это центральная точка города: памятник Ленину на главной площади. А ещё – «писающий мальчик», потому что одну руку вождь тянет в сторону Главпочтамта, а вторую держит в кармане брюк. Если смотреть с нужного ракурса, то понятно, на что похоже. Но мы говорим «лысый», так короче.

Лысого облепили голуби, постамент – шумная толпа наших. Даже Меля здесь, блаженно щурится на стайку молодняка и вяло перетирает что-то с Киксом-альбиносом. Альбинос тоже из старых, но его я совсем не знаю, так, издали.

– О-о-о! Кого я вижу! – радостно верещит Спринга и несётся к низенькой блондиночке.

Разглядываю её, отмечаю покатые плечи, широкий зад и коротковатые ноги, обтянутые джинсами с чёрными заплатами. И красную кепку-бейсболку. Блондиночка держит её в руке, аскает мелочь у прохожих: «Помогите музыкантам на билеты до Москвы». Музыкант только один – тощий парень со стянутыми в хвост каштановыми волосами, впалыми щеками и острым щетинистым подбородком. Вид у него голодный, в самый раз для аска. Он добивает ДДТ-шную «В мои четыре окна» и дышит на пальцы. Холодно, изо рта вырывается лёгкий парок.

Мы находим местечко чуть в стороне, возле клумбы с полумёртвыми бархатцами, в которую наши уже набросали окурков. Музыкант потирает ладони, стараясь их согреть, и снова берётся за гитару. Ну конечно, «Группа крови на рукаве – мой порядковый номер на рукаве», кто бы сомневался. Теперь аскает конопатый парнишка, вроде Вирус или как-то так. Блондиночка и Спринга отошли к высоким ёлкам. Спринга возбуждённо жестикулирует, показывает в нашу сторону.

Хочу уйти. Хочу, чтобы мы все ушли: я, Будда, Джим, Чепчик, Спринга и Каша. Не знаю, почему. Легонько тяну Будду за рукав, но он не замечает: закрыл глаза и слушает незнакомого музыканта. А тот отыграл пару цоевских куплетов и ушёл в импровизацию, да так, что дух захватывает. Скорость у него бешеная, будто сразу две гитары перекликаются.

– Это Эмани, помните, я про неё рассказывала? – Спринга вернулась и подружку привела.

Блондиночка улыбается, оглядывает нас по очереди. Парень с гитарой заканчивает, наши хлопают. Он смущённо раскланивается, передаёт гитару Киксу-альбиносу, и тот начинает неспешно подкручивать колки: лабать после незнакомца – только позориться.

– Та, что из Крыма? – уточняет Каша.

– Не совсем, я тут проездом. Мы, – Эмани кивает в сторону музыканта и переводит взгляд на Будду. – Это Краткий. Спринга сказала, что ты один живёшь. Можно вписаться?

– Конечно, – не задумываясь разрешает он, восхищённо глядя на Краткого. – Круто играешь.

– Да так, под настроение, – словно извиняется тот. Он мёрзнет, чуть притопывает на месте, и от этого цепочки над скошенными каблуками его казаков негромко позвякивают.

– Значит, мы вдвоём поживём у тебя? – не отстаёт Эмани.

– Ага, живите.

Вот бабка Будды обрадуется! Ей-то не объяснишь, что приютить наших – долг всякого, кто имеет свободный угол. Мы гордимся тем, что в любом городе найдутся еда и ночлег,