Шрифт:
Закладка:
Вера работала медсестрой во 2-й Советской больнице. Там было психиатрическое отделение, известное всему городу. Когда хотели сказать кому-нибудь, что он ненормальный, говорили: «Ты что, из 2-й Советской?» Шубин приходил рано и ждал, пока освободится от дежурства сестра. Там он познакомился с Аней.
Каштановая коса была завернута сзади тяжелым узлом. Впереди — челочка. Большие серые глаза. Она всему удивлялась. Шубин туманно намекал на свои кровавые счеты с шанхайской шпаной. Будто бы нечаянно дал ей увидеть оловянный кастет. Этот кастет он выменял когда-то за табак и так им никогда и не воспользовался. Он очень хотел походить на Станишевского, и ему казалось, что это у него получается, так хорошо она слушала, веря каждому его слову. Она действительно верила, но картина ей рисовалась совсем другая, нисколько не похожая ни на его выдумки, ни на жизнь. Об этом он догадался только несколько лет спустя.
На окнах больничного корпуса были решетки из металлических прутьев, скамейки в тени старых лип все были заняты. Вокруг густо заросшего сада шла белая каменная стена. Высокая с южной стороны, она уступами сходила на нет, словно бы под землю, к северу, превращаясь в парапет, на котором можно было сидеть, прячась от солнца под густыми низкими ветками. За парапетом в двух метрах внизу шла вдоль стены улица, звенел трамвай, шагали люди, проезжали в штаб округа черные «Эмки». В конце улицы белели афиши кинотеатра «Звезда», и они договорились, что в следующее воскресенье пойдут в кино.
Он не знал, как ведут себя девушки после кино. Слышал от ребят разное. Слышал и такое: «А уж если в кино ее разок сводишь, так все». Ребятам не всегда можно было верить, каждый старался прихвастнуть, но допускал он все.
— Дала дотронуться локтем, — рассказывал про свои дела Федя Новиков.
— Врешь?
— Честно. Нечаянно получилось. Я ее провожал, идем по Стахановской, и вдруг полная темень…
Подстанция была на пятьсот киловатт. Когда начиналась плавка в электропечи, оставался без энергии заводской поселок.
— …я под руку взял, она шевельнулась было, а я крепко так сжал, мол, трепыхайся, а я не отпущу, она и сделала вид, будто не чувствует ничего. А я локтем ей вот сюда упираюсь, нечаянно так получилось. Сначала сам чуть не отдернул, знаешь, так тепло и как мячик, аж в глазах темно стало, но иду, и она ничего. Молчит. В следующий раз я…
Он всегда знал, что будет в следующий раз.
Они думали, что Станишевский спал, а он вдруг фыркнул и сел в кровати. Пошарил в тумбочке, пошуршал газетой, позвал:
— Борька, Федул, валите сюда.
В темноте они отыскали его протянутую руку с кусками хлеба и сала.
— Надо тебя откормить, партизан, — сказал Станишевский Шубину. — Пойдешь в субботу со мной в город на свадьбу.
— Городские лупят заводских, — сказал Федя.
— Где ж ты видел свадьбу без драки?
Федя подумал, согласился:
— Можно, конечно, сходить. Все же втроем.
Станишевский поинтересовался:
— А кто это, интересно, будет третий?
— Чем же это я не гожусь? — спросил Федя.
Станишевский объяснил:
— Локти у тебя острые. Во всем городе только и разговоров; ходит, мол, Новиков, все норовит локтем дотронуться. Потому и бьют заводских. Из-за твоего локтя.
— Шубин без меня не пойдет, — сказал Новиков. — Да, Боря?
Центр сплошь строился. Строительные леса загромождали тротуары, люди шли по мостовой. Они отличались от заводских. Козыряли друг другу военные. Встречались женщины в черном панбархате и блестящем атласе, красиво ступали в нарядных туфлях, красиво смеялись, Шубин вдыхал запах их духов. За квартал до кинотеатра он вытер ботинки специально припасенным клочком газеты. Рука в кармане вспотела и терзала билеты. Ему уже хотелось, чтобы Аня не пришла. Он один посмотрит фильм в пятый раз и спокойно пойдет в общежитие. Он успокоился и повеселел, убедив себя, что так и будет. Те, кто ждал у входа лишних билетов, начали расходится, и тогда, словно его воображению только и нужно было сознание нереальности, чтобы опять пробудиться, он представил себе, как они встретятся когда-нибудь и обрадуются друг другу. И тут она налетела на него, объясняя свое опоздание…
Во всей своей жизни он не находил ничего, о чем стоило рассказать ей, что могло бы ее заинтересовать, а она могла долго рассказывать о платье, которое ей купили перед войной, или как папа когда-то ел пересоленный суп, или про Тяпку, укусившую маму в эвакуации, и все это было интересно и необычно. Ничего от него не требовалось, только слушать и шагать рядом, но вот они вошли в дом, стали подниматься по лестнице, и он опять робел: по рассказам ребят сейчас должно было начаться испытание его мужественности, и хоть ребята говорили, что оно и есть самое главное, ради чего водят девушек в кино и гуляют с ними по улицам, ему хотелось, чтобы всего этого вообще не существовало, чтобы можно было только сидеть молча, слушать Аню и смотреть на нее. Он надеялся, что кто-нибудь у нее есть дома, они не окажутся одни и, значит, от него не потребуется никакого действия. Когда Аня позвонила и за дверью послышались шаги, он обрадовался.
И все же он опозорился. Окончательно его ошеломила мать. Она была молодой и необыкновенно красивой, она очень быстро говорила и двигалась, наверно, чувствовала его робость и из жалости старалась приободрить, держалась так, будто рада гостю и обязана ему чем-то, а он сидел дурак дураком, молчал. Будь она не так красива, не так нарядна, не так снисходительна и умна… С каждой минутой положение его становилось все более безнадежным, словно судорогой свело лицевые мышцы, и неизвестно, чем это могло кончиться, потому что даже встать и проститься он бы не смог. Спас его Анин отец. Дурашливый голос из прихожей. «Дежурный по полку, почему не докладываете? Гость? Какой гость? Почему не вижу?» Маленький лысый человек в кителе с погонами, круглый и смешной. «А-а, вот гость? Вот теперь вижу! Молодой человек, будем знакомы, Григорий Яковлевич! Вот теперь и вижу и слышу! Почему стол не накрыт?! Не робей, Боря, нас с тобой двое, им с нами не справиться, так? Ну чего молчишь, не согласен?» Шумел, паясничал, жена и дочь сердились: совсем запугает парня. «Гриша, ради бога. Гриша, ты картошку
