— Я могу представить, как их машины проезжают по залу ресторана, но не представляю, как они поднимаются по крыльцу.

Он осекся, некоторое время шел молча, сказал:

— А я думал, вы простая.

Она сказала:

— Вы автобусом? Я пойду пешком.

Отродясь она простой не была. Не сподобил господь.

— Погодите, — сказал он. — Зачем, не понимаю, капризничать? Вроде делить нам нечего, поработали мы хорошо, теперь можно по магазинам походить, отдохнуть, убытие я отметил завтрашним числом…

— Как завтрашним? Разве сегодня нет поезда?

— Есть ночной, но какой смысл ночь не спать, не понимаю. Поедем завтра в семь ноль две, в два часа будете дома.

Она подумала и сказала:

— Ладно. Тогда до завтра.

Похоже, этот Коля всегда прав. Ей уже надоела его правота. Ей надоело пытаться это понять. Она понимает все в отдельности и не понимает всего вместе. Почему она глупая, а он умный, когда на самом деле все наоборот, но если все наоборот, то почему он всегда прав? Только не нужно злиться: ни Коля, ни все работники автотранспорта города Богатова не виноваты, что ей не на пользу вторая сигнальная система.

Ей еще предстоит сделать выбор: уехать ночью и ругать себя, что не осталась до утра, или остаться до утра и ругать себя, что не уехала ночью. Пришла в гостиницу, легла на кровать поверх покрывала и решила ехать ночью, чтобы не ехать вместе с Колей. Потом про это решение разумеется, забыла. Забыла из-за Рокеева. Опять эта ее знаменитая забывчивость. Рокеев пришел ее развлекать и преуспел в этом, пожалуй, больше, чем было нужно.

Но все же, когда он вытащил ее обедать, она не приоделась ради этого чрезвычайного случая в свой брючный костюм, она подумала о костюме, но решила идти такой какая есть, и пусть ее ангел-хранитель, или кто там полагается по чину, упомянет об этом ее поступке на страшном суде. Рокеев не спросил ее об отце Маринки и о ее, Машином, отце; она не спросила о бывшей жене Рокеева, в общем, хорошо поговорили.

Потом искали пальто для Маринки, пальто не нашли, но зато Рокеев обнаружил глубокие познания в тканях и ценах, а в «Мужской одежде» продавщица, мило смущаясь, встретила его как старого знакомого и внимательно поглядела, какая такая нездешняя женщина маячит за его спиной, и что-то показывала из-под прилавка, а он рассматривал это что-то, так что наблюдался с той же позиции, что и Коля, когда тот объяснялся с администраторшей в гостинице. Но неожиданное сходство с Колей исчезло, когда он вернулся с покупкой; он купил какую-то курточку и очень повеселел, и эта радость оказалась хорошим масштабом для измерения всех его сегодняшних эмоций, как например эмоций, возбуждаемых Марией Борисовной Шубиной, что должно было научить последнюю скромности, но не научило.

Они вернулись в ее номер, стало прохладно, она надела пушистую кофту, которую не зря хвалил Коля, и, чувствуя себя красивой в этой кофте, рассказала неожиданно, как тошно было ей сегодня на автобазе.

И хорошо сделала. Он ей так все изложил, что она, оказывается, молодец. Она, мол, старается понять собеседника, стать на его точку зрения, старается не заставить, а убедить, старается найти истину…

— Не знаю, — сказала она. — Но они сразу раскусили, что я всего лишь надоедливая муха.

— Видели, что воспитанный человек перед ними, — сказал он, окончательно переходя от шуток к вкрадчивой лести.

— Ну уж, — сказала она.

Настала подходящая минута, и он стал рассказывать, что в детстве его не воспитывали, и изобразил дело так, что из-за этого обстоятельства он страдает комплексом неполноценности, даже сумел вызвать жалость, а такому здоровому и преуспевающему молодому человеку вызвать к себе жалость — задача очень трудная, и он с ней справился. Утешая его, она рассказала про Колин приговор: «А я думал, вы простая».

— Простота в наших родителях хороша была, — сказал он. — Когда жизнь была проста, нужда, голод и труд от зари до зари. А наша простота — голое хамство и невежество, да и не простота это вовсе…

Это уж было прямо из ее репертуара. Ах, я вас не таким представляла… Ах, я вас не такой представлял… Ах, ах, ах.

Роскошно они поговорили. И была пауза — короткая, но очень важная, — когда от нее зависело, дать разговору идти своим путем, притворяясь, что не замечает, куда он ведет, или же умно и тонко поговорить об умных и тонких вещах. Она увлеклась разговором по второму варианту и потом недоумевала: господи, почему мы столько говорим? Встретились двое, гуляют по городу, обедают в ресторане, остаются вдвоем и все время надо говорить, говорить и говорить. Собаки обнюхиваются, а мы говорим. И попутчики в поездах говорят, и соседи по лестничной клетке, и сотрудники, отмечая премию… До чего-нибудь же мы так договоримся?

Рокеев ушел в двенадцать, и она осталась собственным сторожем — занятие не самое веселое, а уж бесплодное — так это наверняка.

Пожалуй, она ему нравится. Ну да, командировка, гостиница, ему скучно, ну и что? Не исключено, что она может понравиться. Она не нравится себе, но это ровно ничего не значит, у нее строгий вкус, а для Рокеева сойдет и Маша Шубина, почему бы и нет?

Было о чем думать ночью, когда он ушел. Она себя знает. Она будет прислушиваться к телефону и, готовя на кухне ужин для Маринки, по десять раз за минуту будет закрывать шумящий водопроводный кран: не звонят ли? Это, конечно, развивает слух, но слух ей ни к чему, она не музыкант. Голоса ни в чем не повинных людей в телефонной трубке будут ее раздражать только потому, что не их она ждала.

Ей бы только немного тонизирующих ощущений. Завтра она приедет домой рано и ничего не будет делать, надо и побездельничать иногда, без периодического безделья можно стать машинообразной, и тогда ей кранты, конец.

2. НОЧНОЙ СТОРОЖ

Маша этого, конечно, не помнит, ей было лет шесть, а он помнит, как однажды они вдвоем возвращались зимней ночью от бабушки, шли по пустым темным улицам и неожиданно услышали в тишине тревожный звонок.

На углу двух улиц была булочная. Сквозь тронутое морозом стекло витрины виднелись пустые прилавки и касса в чехле. Трезвонил звонок над входной дверью. Видимо, замкнуло что-то в