струей жидкого чугуна и малиновыми горловинами ковшей высоко над пролетом у тебя над головой, освещенный спереди жаром металла, обдуваемый в спину знобящим воздухом из вентилятора, в гудении мощных компрессоров, заставляющих дрожать площадку под его ногами, год за годом на этом дрожащем листе железа гонит он тоннаж, твое задание, твой месячный план, в то время как ты бегаешь за инструментом и спецовками, грузишь с подсобниками битый кирпич, балдеешь на оперативках от выволочек начальства, — этот человек, не меньше твоего чувствительный к пренебрежению и спеси, от всей бригады приглашает тебя с получки: «Пошли, Иваныч, по пивку», и что ему ответишь? Он не так прост, он знает, что мастеру пить с рабочими нельзя, но ему это надо.

Один раз Шубин сказал, что Маша нездорова, другой раз — еще что-то, но нельзя было так всегда. Отговорки уже были оправдыванием, уступкой, и в этом была его ошибка.

Он завидовал тем, кто умеет твердо сказать «нет».

Давно уже не стало пивного ларька у проходной. Заводские почему-то признавали пиво только из бочки. Считалось, в бутылках оно плохое. Бочковое пиво было в бане и в пятнадцатой столовой. Пошли в столовую — она закрыта. Шубин сказал: «Ладно, ребята, в другой раз». Не тут-то было. Самый молодой из них, подручный вагранщика Леня Островский, обрадовался случаю проявить инициативу, привел их в какой-то буфет. А время шло, Шубин уже нервничал. Взяли пиво, воблу и… влили в пиво водку. Шубин видел, но не решился протестовать. Самое обидное — знал, что делает глупость, и не мог ее не делать. Он не терпел водки. Он помнит, что говорили о Станишевском и что он защищал Стаса. С первого своего дня на плавке Стас взял тон бывалого человека, тертого мужика. В перекурах, когда стоял конвейер и плавка «загорала», Стас, попыхивая «казбечиной», рассказывал всякие истории, и каким бы молодцом ни оказывался он в этих историях, в самом его желании говорить о себе, в самой попытке произвести впечатление была та слабость, которую рабочий человек не уважает и не прощает. Показать неуважение не решались, все-таки побаивались его до тех пор, пока самый молодой, тот, кто всегда на побегушках и кому терять нечего, все тот же Леня Островский, не брякнул первым: «Стас, тебе бы угрозыском руководить, чего ты к нам в заливщики пошел?» — «Потому что заливать умеет», — сказал вагранщик к общей радости, и Стас понял, что всерьез его здесь уже никогда не примут. Впрочем, его охотно выбрали в цехком по культурно-массовой части.

И еще неприятно было, что ребята плохо говорили о втором мастере плавки, сменщике Шубина. Мол, Шубин хороший, а тот плохой. Не то чтобы льстили, но все-таки считали, что Шубину это приятно.

Аня, увидев его вечером, переполошилась. Не возмутилась, нет, решила, наверно, что теперь всегда будет, как у Ковальчуков, и что это неизбежно. Переполошилась она, что он с непривычки умрет. Уложила его в кровать и просидела рядом всю ночь, как около больного. Посмеялись бы ребята, если бы узнали.

Глупая история.

После того как он ушел, они еще добавили. А на следующий день к Шубину пришла жена одного из них. Она работала с мужем посменно. Годовалого своего малыша приучила спать днем: уложит его и бежит на смену в стальцех, и тот спит до прихода отца. А тут отец явился только к ночи, лыка не вяжет. Он и раньше был ненадежен, и Шубин, злой на него за собственную вину, пообещал жене выдавать получку мужа ей в руки. Он так и сделал. Это было в следующую субботу. Он сидел в своей конторке с ведомостью и пачками денег на столе, бригада выстроилась в очередь, и он при всех сказал парню:

— Я тебе денег не дам.

— Интересно, откуда у тебя такое право? — сказал парень. — Или закон такой есть, заработанные деньги не давать?

— Закона нет, а я не дам. Пусть жена за ними приходит. Можешь на меня жаловаться.

За полчаса до этого он объявил всем, что цехком постановил работать в воскресенье: отставали от плана. Жаловаться парень не стал, но в воскресенье все заливщики на работу не вышли.

Шубин ждал их в раздевалке, пока кто-то не сказал:

— Твоих сегодня не будет.

До начала смены оставалось полчаса. Он побежал к председателю цехкома Агейчику.

— Твои рабочие знали, что воскресенье объявлено рабочим днем? — спросил Агейчик.

— Знали…

— Ты знал, что они не придут?

— Нет, не знал.

Худого, желчного, хромающего на простреленную ногу Агейчика побаивался даже начальник цеха Егорычев. Что уж Шубину.

— Сейчас беру машину и едем с тобой по домам, — сказал Агейчик.

Первый металл пошел в восемь, минута в минуту, и все заливщики стояли на местах. Агейчик и Шубин смотрели, как заливают первые формы. Агейчик сказал:

— Ты знаешь, как поступали в войну с такими, как ты?

— Ничего же не случилось, — сказал Шубин. — Все работают.

— Ты не думай, что тебе это сойдет.

И на вечерней оперативке:

— Годовой план — это наше боевое задание, боевое задание тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Такие, как Шубин, открывали наши фланги на фронте.

— Война кончилась, — сказал Шубин.

— Это ты так считаешь, что кончилась. А там, там, где готовят третью мировую войну, там на такие настроения рассчитывают! Да не только там! Почитай сегодняшнюю газету! Мы еще разберемся, откуда у тебя такие настроения!

Егорычев вдруг хлопнул ладонью по столу, требуя внимания, и сказал:

— Шубин, отчитайся за ремонт третьей вагранки.

Все понимали, что он осадил Агейчика, и Агейчик это понял, сказал, медленно опускаясь на стул:

— Для каждого, кто был на фронте, ясно, что моральный дух — это первый вопрос, вопрос вопросов.

— Если вы имеете в виду меня, я, действительно, не был на фронте, — начал Егорычев.

— Я никого не имел в виду, — глядя в окно, сказал Агейчик.

— Я, действительно, не был на фронте. Я был там, куда меня поставила партия. Шубин читает газеты, как и каждый из нас. Надо быть бдительными, но не надо нездоровой паники. Наши органы делают свое дело, давайте и мы делать свое дело не хуже их. А наше дело — давать Родине чугунное литье.

Ремонт третьей вагранки, о которой спрашивал Егорычев, задержал Шубина в цехе до обеда второй смены. Подходя к раздевалке, он увидел Федю и