свекровь. С криком выбежала та из юрты, распущенные седые волосы метались у старухи по плечам, она бросалась от одного всадника к другому, цеплялась за стремена.

К Айзаде тем временем скорым шагом подошли две женщины, и на их напряженных лицах прочла она свой приговор. Пятясь от страшных вестниц, Айзада только спрашивала заплетающимся языком:

— Что?.. Что?..

Одна из женщин взяла ее за руку.

— Улетел от тебя твой сокол, бедная моя…

Больше она ничего не слыхала. Окаменела. И только губы едва шевелились, повторяя: «Нет. Не говори так. Не шути надо мной. Нельзя так… шутить»… Лица женщин были мокры от слез. Она увидела эти слезы, вздрогнула, рванулась всем телом, будто убежать хотела от злой вести… и упала без памяти.

Собрался народ. Кажется, горы содрогались от рыданий. Бекназар и джигиты теперь уже не причитали; в суровом молчании опускались они один за другим на колени прямо наземь. Только Эшим все рыдал, вскрикивая глухо:

— Опора моя! Нет больше опоры мое-ей…

Бекназар застыл, как изваяние, стоя на коленях и опираясь о землю согнутой вдвое плетью. Тенирберди стоял, бессильно привалившись спиной к юрте. Покрасневшими пустыми глазами глядел он в сторону кыблы[11]. Слез у него не было: лицо мертво побледнело, жалко торчала борода, а руки тряслись.

— Родной, желанный мой…

Женщины ввели в юрту Айзаду. Набросили ей на голову черное покрывало, усадили рядом со свекровью спиной к людям. Старуха сидела простоволосая, седые длинные пряди рассыпались у нее по спине и по плечам.

Молодая все еще не могла прийти в себя.

Одна из старух — согбенная, горестно шамкающая беззубым ртом — брызнула водой из деревянной пиалы Айзаде в лицо.

— Сирота бессчастная…

Айзада очнулась. И снова горе обожгло ее огнем.

— А-а-а… куда же я теперь? Как же я теперь? — крикнула она и, вырвав руки у державших ее женщин, со стоном расцарапала себе ногтями щеки до крови.

Когда немного утих первый взрыв горя, Бекназар поднял голову.

— Крепись, отец! — сказал он, обращаясь к Тенирберди. — Так, видно, было суждено…

Его поддержал нестройный гул многих голосов:

— Да, да… так суждено… От судьбы не уйдет никто… Не поддавайся горю, Тенирберди-аке, покрепче затяни свой пояс, получше держи себя в руках.

До сих пор Тенирберди действительно держал себя в руках и не проронил на людях ни слезинки. Слова сочувствия сломили остатки его воли, старик заплакал, громко сетуя:

— Судьба моя, судьба! Чем же я провинился перед тобою на старости лет?

— Славный Темир наш… Слезами его не вернешь, нет, не вернешь, Тенирберди-аке! Не обижайтесь на судьбу, вы не одиноки. Нет Темира, но жив Болот.

Восьмилетний Болот был тут же, оплакивал погибшего брата.

— Мы потеряли Темира. Но никого из нас не минует судьба в свое время. Все примем смерть — кто от коня, кто от камня, кто от пули. Никто не вечен в этом мире и ничто не вечно. Высоко подымает вершину могучее дерево, но и оно засыхает и падает мертвым на землю. В синем небе парит белокрылая птица, но и ее настигает гибель в свой час. Таково веление судьбы, — продолжал Бекназар, глядя на людей, сидевших в молчании, с опущенными головами. — В тот день, когда убили Темира, мы находились под Ташкентом. В тот же день предатель выстрелом в спину сразил нашего аскербаши Алымкула. Как убили его, в войске пошла смута, пошли раздоры, каждый род делал, что хотел, войско распалось. Мы не могли оставаться там. Мы беспокоились за свой народ, за его будущее. Похоронили наших убитых и двинулись к родным горам.

Бекназар вздохнул.

— С незапамятных времен спали мы, подложив под себя меч, просыпались от звона меча. Без него не прожить нам и дня. Может, еще пригодится и этот меч, а не пригодится — пусть будет памятью о погибшем батыре. Повесьте этот меч на решетку юрты…

При этих словах Эшим поднялся и, отвязав от своего пояса Темиров меч, взял его в обе руки и поднес Тенирберди, почтительно преклонив перед стариком колени. Все затихли.

Тенирберди смотрел на испачканные засохшей кровью ножны с выражением горькой беспомощности.

— Жеребенок мой… Свет мой ясный…

Сомнения терзали Абиль-бия.

Проклятье! Можно, конечно, неожиданно схватить его… ну, а потом что? Куда его девать? Перед кем поставить на колени? Что государство? Что власть? Караван жизни подошел к неведомому распутью и остановился. Пока этот караван не выберет дорогу, неизвестно, кто кому может приказывать. Если бы он из простых джигитов… но он не из простых, этот Бекназар. Надо сохранять спокойствие, надо выждать, поглядеть, как повернутся дела, черт их дери! Сдвинулся с места камень Бекназарова счастья, но неясно, то ли на гору подымет судьба этот камень, то ли сбросит на дно ущелья… Все так, но не упустить бы время, когда еще можно действовать, не опоздать бы…

Покуда Абиль-бий размышлял да прикидывал, прибыл к нему посыльный из орды.

Сбор созвали на зеленом горном пастбище.

Бии и аксакалы в громоздких тебетеях, едва услыхали известие о спешном сборе, двинулись в путь — кому как не им решать судьбы народные. Они ехали в сопровождении своих джигитов, которые держались поодаль от старейшин. Народу собралось много; узнав, что явился ханский посол, поднялись все, кто мог держать в руке камчу и имел хоть плохонького верхового коня. Рядом с горделивыми и нарядными молодыми джигитами топтались на тощих своих лошаденках худо одетые бедняки. Прибывшие размещались в юртах, которые Абиль-бий приказал установить на ровных прогалинах, поросших травой. Размещались по обычаю, занимая юрты в соответствии со значением своего рода и племени. Неумолчный людской гомон гудел над стоянкой; кучно толпились кони — им не хватало места на ближних склонах.

Но вот съехались все, кого специально звали на сбор. В полдень на вершине холма заревели огромные медные трубы-карнаи[12]. Из юрты Абиль-бия вышло несколько человек. Карнаи ревели все громче, все оглушительнее, они сзывали людей, и горы повторяли их зов многократным, величественным эхом. Абиль-бий шел важно; рядом с ним шагал незнакомый человек, высокий и большелобый, с коротко подстриженной черной бородой — ханский посол. Внимательным, острым взглядом присматривался он к людям, но старался делать это незаметно для них. А люди глядели на него во все глаза, кто с интересом, кто удивленно, глядели и тут же негромко обменивались мнениями.

— Это, значит, посредник хана…

— Видный человек…

Он, стало быть, с самим ханом разговаривал?

— Если бы не разговаривал, не приехал бы сюда передать ханскую