Шрифт:
Закладка:
В первый месяц следствия он работал настолько много, насколько это в человеческих силах, – шестнадцать часов ежедневно семь дней в неделю. Иногда уходил на работу с внезапным осознанием, что уже несколько дней подряд приезжает домой только помыться и поспать, что он толком не разговаривал с женой и толком не видел новорожденного. Кристофер, их второй сын за три года, родился в декабре, но в последние два месяца Пеллегрини мало помогал с ребенком. Он чувствует угрызения совести – но при этом и легкое облегчение. Малыш пока что занимает жену; Бренда заслуживает чего-то большего, чем отсутствующий дома муж, но из-за кормлений, подгузников и всего прочего, эта тема не поднималась.
Жена знала, что он работает по делу Латонии Уоллес, и каким-то образом всего за год свыклась с рабочими часами детектива. Более того, кажется, что весь их дом вертится вокруг девочки. Одним воскресным утром, когда Пеллегрини выходил к машине, чтобы третью неделю подряд ехать на работу в центр, к нему подбежал старший сын.
– Давай поиграем, – предложил Майкл.
– Мне надо на работу.
– Ты работаешь по Латонии Уоллес, – сказал трехлетний сын.
К середине марта Пеллегрини заметил, что пострадало здоровье. Начались приступы кашля – глубокого, хрипящего, хуже его обычного кашля курильщика, – причем не отпускавшие весь день. Сначала он все валил на сигареты; потом жаловался на древнюю вентиляцию в здании штаба. Другие детективы мигом начинали поддакивать: да что там сигареты, говорили они, тут волокон асбеста, осыпающихся с растресканной акустической плитки, хватит, чтобы убить взрослого человека.
– Не парься, Том, – сказал однажды после утренней переклички Гарви. – Я слыхал, рак от асбеста медленный. Успеешь раскрыть дело.
Пеллегрини было рассмеялся, но тут незаметный хрип сменился кашлем. Он продолжал кашлять и через две недели. Состояние даже ухудшилось – ему стало трудно вставать с постели и не засыпать на ходу в офисе. Сколько бы он ни высыпался, все равно поднимался без сил. Короткое посещение врача очевидных ответов не дало, а остальные детективы – все как один диванные психиатры, – пеняли на дело Латонии Уоллес.
Ветераны смены советовали выкинуть эту хрень из головы, просто вернуться в ротацию и взять новое убийство. Но поножовщина на Юго-Востоке его только обозлила – столько споров и нервотрепки, только чтобы доказать, что какой-то барыга из Перкинс-Хоумс зарезал клиента из-за двадцатки. И еще тот данкер из Сивик-Центра, где уборщик отреагировал на упреки в лени, попросту убив начальника.
– Ну да, зарезал на фиг, – сказал он, залитый кровью жертвы. – Он меня первый ударил.
Господи.
Тут изнасиловали и убили маленькую девочку, а детектив, ответственный за расследование, арестовывает где-то на другом конце города самых что ни на есть безголовых недоумков. Нет, говорит себе Пеллегрини, его исцелит не следующее дело и даже не послеследующее.
Исцеление прямо у него на столе.
Дневная смена кончается, детективы Д’Аддарио потянулись к лифтам, но Пеллегрини остается в допофисе, вертит и заново просматривает стопку цветных снимков.
Что он упустил? Что утрачено навсегда? Что все еще ждет на Ньюингтон-авеню?
Взяв одну из фотографий тела, Пеллегрини пристально смотрит на тонкий металлический прут, лежащий на тротуаре в паре метров от головы девочки. Он приглядывается к нему не в первый раз – и не в последний. Для Пеллегрини эта деталь стала символом всего, что пошло не так с делом Латонии.
Он заметил прут практически сразу после того, как фотографии пришли из лаборатории, через два дня после обнаружения тела. Никаких сомнений: этот же прут Гарви подобрал на второй день поисков с участием стажеров. Когда Гарви забрал трубу с заднего двора, в ней все еще находились волосы и сгусток свернувшейся крови – совпавшей с кровью жертвы. И все же в день обнаружения тела эту металлическую трубу почему-то проглядели.
Пеллегрини вспоминает утро на месте преступления и смутное предчувствие, просившее его замедлиться. Вспоминает момент, когда за телом приехали медэксперты и спросили, все ли готово. Да, готово. Они обошли каждый дюйм двора и дважды перепроверили каждую мелочь. Тогда что эта долбаная железяка делает на фотографиях? Как их угораздило проглядеть ее в первые часы?
Не то чтобы Пеллегрини понятно, как труба связана с убийством. Может, ее выкинули вместе с телом. Может, ею пользовался убийца – например, симулируя половой акт. Это бы объяснило кровь и волосы, а также выявленный при вскрытии разрыв вагины. А может, эта хреновина валялась тут уже давно – обломок развалившейся телевизионной тумбочки или плойки, затесавшийся на место преступления. Может, кровь и волосы замелись внутрь, когда старик вышел убираться во дворе после того, как тело увезли. Уже никак не узнать, и тот факт, что вещдок провалялся незамеченным целых двадцать четыре часа, нервировал. Что еще они не заметили?
Пеллегрини читает дальше, перепроверяет отдельные опросы квартала 700. Одни проведены тщательно – детективы или приданные сотрудники задавали дополнительные вопросы или просили у свидетелей подробности. Другие – дежурные и халтурные, словно полицейский уже сам себя убедил, что говорить тут не о чем.
Пеллегрини читает рапорты и думает, какие вопросы можно было задать, нужно было задать в те первые дни, когда события еще свежи в памяти. Соседка говорит, что ничего не знает об убийстве. Ладно, а какой-нибудь шум в ту ночь она не помнит? Голоса? Крики? Двигатель автомобиля? Свет фар? В ту ночь – ничего? А в прошлую? Пугает ли ее кто-нибудь в районе? Нервничаете из-за пары соседей, да? А почему? У ваших детей не было с ними проблем? К кому вы их не подпускаете близко?
Пеллегрини не щадит и себя. В первые дни он и сам бы мог многое сделать. Например, пикап, на котором Рыбник в неделю убийства вывозил мусор из сгоревшего магазина, – почему его не осмотрели внимательнее?
