Шрифт:
Закладка:
Революция. Поэзия. Производство. Эти три главные дела, три координаты и определяли жизнь, творчество, деятельность Гастева. Эти три слагаемых, тесно связанные друг с другом, и стали одной человеческой судьбой.
… В жилы льется новая, железная кровь.
Я вырос еще.
У меня самого вырастают стальные плечи и безмерно сильные руки. Я слился с железом постройки.
Поднялся.
Выпираю плечами стропила, верхние балки, крышу. Ноги еще на земле, но голова выше здания…
Гастева-рационализатора трудно понять, не вчитавшись еще более внимательно в его поэзию. А она вся железная, стальная, индустриальная.
Скитальческая дореволюционная жизнь, которая то бросала Гастева в сибирскую тайгу, страну каких-нибудь не видавших никогда ни спичек, ни зажигалки тунгусов, а потом сразу в омут парижской жизни или петроградский шум, наложила свою печать на его поэтическое творчество. Так, замысел поэмы «Башня» зародился в Париже, при виде Эйфелевой башни. Отделке поэтических вещей много способствовало пребывание в тюрьмах, где, как шутил Гастев, можно быть покойным, что «уже не арестуют», и где на чайных обертках, на бумажных обрывках можно было, не торопясь, вытачивать, шлифовать, ювелирить слова.
Несколько пронзительных динамитных ноток отчетливо пробиваются сквозь сутолоку гастевских образов и метафор. Первая – не утоленная жажда железа, без которого, как тогда понимали, не будет ни хлеба, ни поэзии, ни социализма.
Разрушенная бедная страна, ветхие деревянные домишки, непроходимая грязь на московских улицах, толкотня старьевщиков на Сухаревке, пустующие цехи заводов. И среди всего этого контрастом – несбыточная фантазия татлинской башни, этого так и не родившегося гиганта из железа.
Кирпич был редкостью, ломовики с трудом тащили по булыжной мостовой распиленные ржавыми пилами бревна. А где-то рядом клич, манящий, спасительный, обнадеживающий, клич Гастева: «Мы растем из железа!»
Заметим, кстати, что эта поэма была написана Гастевым в 1914 году, когда он работал на громадном заводе Сименс-Гальске в Петрограде.
Вторая поэтическая нотка – тоска, среди разрухи, развала, по настоящей мастерской, умельческой, первоклассной работе. Послушаем Гастева:
«Котельщик из Дублина вышел на эстраду рабочего театра в Берлине.
Рабочую залу спросил:
– Хотите?
Буду ударять молотком по наковальне.
И, во-первых, буду ударять ровно 60 раз в минуту, не глядя на часы.
Во-вторых, буду ударять так, что первую четверть минуты буду иметь темп на 120, вторую четверть – на 90, третью – 60…
И начал.
На экране за спиной котельщика вся зала увидела рассчитанный темп по первой работе и по второй…
… Котельщик из Дублина был признан чемпионом клепки.
Это было?
Это будет».
Третья нота (со знаками диез? бемоль?) творчества Гастева, основная, возможно, хребтовая – мечта о правильной, рациональной организации всякого бытия, и, прежде всего, труда. Эта тема пронизывала всю духовную атмосферу того времени. Она являла себя и во «всеобщей организационной науке» идеолога Пролеткульта, организатора, 1918 год, «Пролетарского университета» Александра Александровича Богданова (1873–1928). И в призывах молодого Андрея Януарьевича Вышинского (1883–1954), в 30-х годах он, Генеральный прокурор СССР, превратился в главного обвинителя на сталинских показательных процессах) превратить коммунальные столовые в школу коммунизма, отучающую от индивидуальной психологии.
Резко определяющей стала эта идея и во второй книжке Гастева (вышла в 1921 году) – «Пачке ордеров».
Читая ее, чувствуешь себя словно бы находящимся в зале управления каким-нибудь ускорительным комплексом, синхрофазотроном, что ли, или представляешь себя командиром, дающим указания, приказы, летящим где-то за тридевять тысяч земель космическим эскадрильям:
Ордер 01
Ордер 07
«Пачка ордеров» стала последней поэтической работой Гастева, все силы теперь он целиком, без остатка, отдает ЦИТу.
Поставим памятник амебе – давшей реакцию,
собаке – величайшему другу, зовущему к упражнению,
обезьяне – урагану живого движения,
руке – чудесной интуиции воли и конструкции,
дикарю – с его каменным ударом,
инструменту – как знамени воли,
машине – учителю точности и скорости,
и всем смельчакам, зовущим к переделке человека,
Трудно сказать, разочаровался ли Гастев в поэзии, разуверился ли в ней, когда, в 1925 году, писал:
«И вообще, может быть, в век, когда не только со словом, а даже с мыслью так удачно спорит радио, когда аэроплан, захватив 200 пудов багажа, может основать город в любом пункте Северного полюса, когда время переходит в пространство и пространство во время, когда каждый мальчишка на любой машине может наяву увидеть, что такое абсцисса и что такое ордината, и может интуитивно, после занятий над ремонтом радиоаппарата, понять, что значит теория Эйнштейна, в это время придавать значение такой оранжерейной проблемке, как пролетарская литература, – просто зряшное, провинциальное дело».
Или же, напротив, Гастев приравнивал труд поэта и инженера: «Над вдохновением рано ставить крест. Оно есть у всех, начиная с метельщика и кончая поэтом», – утверждал он тогда. Хотел инженерным трудом еще больше крепить поэтические усилия:
«Я думаю, – писал он, – что, в конце концов, художественное построение слова будет новой своеобразной ареной, куда надо идти вооруженным не только складом различного рода поэтических метафор, но с резцом конструктора и с ключом монтера и хронометром».
