Шрифт:
Закладка:
И эта культура, ядовито добавлял Гастев, не в «начитанности», а в сноровке. И воспитывается она не агитацией, а тренажем.
С весны этого года в токийской штаб-квартире строительной фирмы «Каджима» действует управляемая компьютером вентиляционная система, распространяющая по зданию запрограммированные ароматы. Утром для того, чтобы снять со служащих транспортную усталость и сократить период раскачки, в вентиляцию поступает запах лимона, во время обеденного перерыва – успокаивающий аромат розы, а после обеда, когда клонит в сон, бодрящие запахи эфирных масел и смол различных деревьев…
Для автора этой книги Гастев-человек все же так и остался загадкой. Трудно понять, как он, блестящий фантаст, угадливый пророк, мирился с серостью и лапотностью окружавших его буден. И, главное, как в нем уживались фантазии и ширь российского поэта со столь отдающей неметчиной, орднунгом (порядком), цитовской, ученой (теперь она выглядит уже псевдоученой) прозой.
Но что если сама гибельность, невозможность предстоящей работы по «вытаскиванию республики из грязи» будила в нем яростные поэтические силы? И он в пароксизме отчаянной удали восклицал:
Монтелы!
Вот вам выжженная страна.
У вас в сумке два гвоздя и камень.
Имея это, – воздвигните город!
А может, иначе? Может, во всей кажущейся сумятице поисков Гастева – поэтических, научных, производственных – была своя промеренная, строгая логика? И он вполне сознательно ставил перед собой определенную сверхзадачу? С интуицией поэта, предчувствовал он то время, когда мир – не в мечтах, не в грезах, а наяву, воочию! – станет из деревянного действительно стальным и железным. Когда человеку поневоле придется-таки жить в окружении сонмища машин? И Гастев готовил людей к такому будущему?
Сообщение из Японии о запахах наверняка заинтересовало бы Гастева как истинного нотовца. Однако он глядел много дальше, думал не только о производительности труда. Вот его откровение на сей счет (1925 год, предисловие к 5-ому изданию «Поэзии рабочего удара»):
«Заразить современного человека особой методикой к постоянному биологическому совершенствованию, биологическим починкам – такова первая задача».
Ради этого-то Гастев интересовался и «фокусами» тренированных животных, которые демонстрировал на арене цирка знаменитый на Руси дрессировщик Владимир Леонидович Дуров (1863–1934). Гастева безмерно восхищала и работа цирковых артистов – акробатов, жонглеров, иллюзионистов. Он вчитывался в сложные нейрофизиологические труды академика Ивана Петровича Павлова (1849–1936). Ради тех же целей возвел он и цитовскую «трудовую клинику», где пытался «лечить» трудового человека, крепить его рабочее «здоровье».
Непрерывно и гармонично, со времен 20-х годов, когда с концертных эстрад лились гастевские стихи, декламировались «Гудки», «Рельсы», «Башня», «Мы растем из железа», пролеткультовская установка
ПРОЛЕТАРИЙ + МАШИНА = НОВЫЙ ЧЕЛОВЕК
становится в 30-е годы прозой цитовских предписаний, изложенных в брошюрах Гастева: «Как надо работать», «Юность, иди!», «Новая культурная установка», «Установка производства методом ЦИТ» и в других его работах.
В России начинался период индустриализации, шло равнение на машину. И Гастев в полемическом запале великолепной своей работы в ЦИТе по подготовке «квалифицированной рабочей силы» рисовал в своих книжках идеал нового человека «бездуховно», как чистую «человеко-машину».
А как же иначе? Разве не показал он в своих поэмах Россию будущего как фантастическое царство технической мысли, открытий, грандиозных строек?
В «Экспрессе» он писал про дома-кварталы из цельного стекла – от крыши до самой земли. Говорил о залитых солнцем пашнях, которые бороздят и ровняют стальные чудовища-машины. Показывал могучую Обь, стиснутую гранитом, «Сталь-город» – гордость сибирской индустрии. Рассказывал про искусственные озера, гигантские туннели, дамбы, мосты, маяки.
Гастев готовил человека к той высшей работе, которую он выкажет, когда планета оденется в железную броню, когда со всех сторон человека обступят послушные, предупредительные машины. И он бросал лозунг:
«Мы говорим своему товарищу рабочему: знай, в тебе – в каждом – сидит Форд…»
Именно так: поэт и организатор целил в то, чтобы не заставлять гениальных музыкантов работать во имя надуманного «равенства», петь всем только единообразно, в унисон, а учил стремиться к тому, чтобы ни в одном, даже в самом последнем хористе не умер Моцарт!
Гастевское представление о «человеко-машинах» критиковали, поэта-рационализатора пытались отрезвить, урезонить, привести в чувство. Так, к примеру, нарком просвещения Анатолий Васильевич Луначарский (1875–1933), выступая в 1928 году на собрании комсомольских писателей и поэтов, говорил, что «комсомол вместе с Наркомпросом давно ведет упорную борьбу с тов. Гастевым».
Но Гастев не унимался. Ведь он уже мысленно увидел (поэма «Рельсы») прирученный земной шар, опоясанную рельсами, в которых воплощена «стальная, прокованная воля», представил себе побежденную планету.
Гастев в своих мнениях был не одинок. Тогда все бредили машиной в России. Техника становилась притчей во языцех, она стучалась во все двери, была на слуху.
Алексей Максимович Горький (1868–1936) говорил о технике как о «гарантированном будущем».
Техника все чаще становилась темой для поэтических строк. Николай Асеев (1889–1963), например, идя вслед за Гастевым в русле индустриальной романтики, обожествлял технику, пытался заменить «живого соловья» «стальным». Писал в стихах как живому соловью «захотелось – в одно ярмо с ревущими всласть заводами».
Писатель Юрий Олеша в романе «Зависть» создает характерный образ комсомольца Володи. Этот персонаж сообщал в письме:
«…Я человек индустриальный… Я, понимаешь ли, уже новое поколение…»
И разъяснял дальше:
«Я человек-машина. Не узнаешь ты меня. Я превратился в машину. Если еще не превратился, то хочу превратиться. Машины здесь – зверье! Породистые! Замечательно равнодушные, гордые машины… Я хочу быть машиной…»
Слова «машина» и «романтика» в устах молодежи в те годы стали неразлучными. Вокруг этих слов кипели дискуссии. Один из ее участников на страницах «Комсомольской правды» в запале утверждал, что «… один техник куда более необходим, чем десяток плохих поэтов».
Тут же рядом известный писатель, приверженец «литературы факта» Сергей Третьяков (1892–1939) поддерживал подобный тезис. И, полемически заостряя его, добавлял: «Мы согласны даже выкинуть слово «плохих» (поэтов – Ю.Ч.)…»
Имя Гастева, слова «НОТ», «ЦИТ» были тогда на гребне всеобщего интереса. В ту же пору была создана лига «Время», с ее проповедью борьбы за точность и экономию рабочего времени. Раздававшиеся на всех перекрестках и площадях призывы, по сути, сводились к одному: пробудить в трудящемся человеке стремление улучшить приемы своего труда, сделать их более совершенными и легкими, провести свое тело и психику через «тренаж», добиваясь бесперебойности движений и реакций, уподобляясь машине.
