Ирина: А если сравнивать двух пианистов, то по каким параметрам? Техническим? Кто быстрее, кто громче? Вас нельзя ни с кем не сравнить, тем более, что вы «нормальный» музыкант, что не так часто встречается. Ваша жизнь с детства и до того момента, когда вы углубились в серьёзное музыкальное образование у педагога Рены Шерешевской – была жизнью простого студента в Париже. Вы пробовали себя, играли на контрабасе и на синтезаторе, сочиняли музыку, работали в супермаркете. Это была обычная, рядовая жизнь. Я говорю «рядовая», а не «нормальная», потому что «рядовая» – это обыкновенная, как у всех, в то время как норма у каждого своя.

Люка: Как ни странно, некоторые сочли нужным превратить это в целую историю: о, он работал в супермаркете; о, он играл в рок-группе. Но на самом деле это была совершенно обычная жизнь, как вы правильно подметили.

Но все же нужно определить слово «нормальный» в отношении наших музыкальных дел. Иногда я слышу, как говорят о том или ином дирижёре или пианисте: «О, это просто невероятно! Представляете, он умеет с листа читать ноты!» То есть люди воспринимают это как нечто невероятное. Он понимает, что написано в нотах! А вообще-то ничего удивительного в этом нет. Трагедия в том, что многие не в состоянии начать играть произведение с середины, не в состоянии запомнить, на каком аккорде остановились. Это на самом деле ужасно! Музыка – это серьёзный труд. Это как работа краснодеревщика, как металлообработка. Ты обязан владеть своим инструментом. В этом заключается истинная музыкальная традиция, а не в том, как сделать специфическое рубато, когда исполняешь Шопена, или издать особый моцартовский звук. Это всё фейк. Главное, научиться мастерски пользоваться своим инструментом, а потом уже интерпретировать по-своему. В этом и есть главная задача учителя, а не в том, как научить чему-то, что удовлетворит конкурсное жюри, зрителей и критиков. Это просто не важно, если ты не в состоянии достучаться до сердца человека, сидящего в жюри. Ты человек, и в жюри сидят люди. И если ты сможешь поразить их в самое сердце, тогда тебя ждёт успех. В противном случае – всё просто бессмысленно.

Ирина: Получается, одного мастерства недостаточно?

Люка: Это так, конечно, но вот еще одна интересная проблема: я много раз слышал такие разговоры: «Нельзя так играть, это не Шуман!» То есть человек знает, как нужно играть Шумана. Это же просто восхитительно! Он способен оценить, что хорошо, а что плохо. Но когда я просил людей, которые говорили, что Дебарг играет Равеля не так, как следовало бы, объяснить, как надо играть, им нечего было ответить. Я был бы счастлив услышать мудрую конструктивную критику. Я первый бы согласился поучиться у других. Но они ничего не отвечают! Они просто утверждают, что всё не так. Сейчас царит идеология, которая появилась где-то в XX веке: мнение каждого человека чрезвычайно важно. Я не должен никому объяснять, мне просто не нравится. Я имею право. Но это совершенно стерилизованная позиция, она ничему не учит. Разве мне поможет стать лучше, если мою игру назвать плохой? Мне поможет, если кто-то подскажет, как изменить звук, как организовать его во времени. Естественно, об этом люди не говорят, потому что очень немногие всерьёз вовлечены в процесс работы над звуком и его временными рамками. Ведь музыка – это исключительно звук и время, всё остальное – музыкальная литература.

Ирина: Абсолютно точно, просто золотые слова! Люка, вы состоявшийся музыкант, вы не только пианист, вы играете на других инструментах, есть даже опыт рок-группы, как-то это повлияло на ваше видение классической музыки?

Люка: Это очень разные вещи. Я никогда не был особенным фанатом рок-музыки. Я интересовался роком, потому что был молодым, и мне необходим был такой опыт. Когда я выступал на сцене со своей группой, я ощущал такую энергию, которой не получаю сейчас, исполняя классическую музыку. Это очень непосредственная энергия, животная. У тебя прямой контакт с аудиторией, и это замечательно. Но сама по себе музыка…

Ирина: Примитивна? Или все же нет?

Люка: Да, но мы с друзьями в группе очень старались сочинять гармоничные вещи, хорошие мелодии, привнести какую-то динамику, контрасты. Это было не просто. Меня больше интересовали песни, чем сама по себе рок-музыка. Меня всегда восхищала возможность за три минуты рассказать целую историю, предложить философское высказывание или что-то ещё. Некоторые артисты достигают в песнях невероятных высот.

Ирина: Как Леонард Коэн.

Люка: Да, или во Франции взять того же Жоржа Брассенса. Их песни – настоящие ювелирные изделия. Если послушать, что Брассенс говорит о своём искусстве, то понимаешь, как он серьёзно к этому относился. У него уходило пять – десять лет на то, чтобы написать песню и довести её до совершенства.

Ирина: Вы пытались сочинять песни?

Люка: Да, этим я занимаюсь. Но для себя, не для публики.

Ирина: Итак, вы пианист, рок-музыкант, но есть еще что-то, и это очень важно для меня – я слышала вашу сонату для виолончели и ваше трио, и, мне кажется, что вы совершенно фантастически одарённый композитор. Насколько серьёзно вы относитесь к этому вашему дару?

Люка: Это забавно – вы слышали мою музыку, но я не знаю, какую из версий. Дело в том, что я постоянно совершенствую те композиции, которые сочинил. Когда я начинал сочинять, это было как рок – большой восторг, как сказка про Алибабу – пещера, полная сокровищ, и мне хотелось подобрать все эти драгоценности, попробовать и то и это. Когда я начал заниматься музыкой, я естественным образом пришёл и к её сочинению. Для меня это всё единое целое: импровизация, сочинение, интерпретация, чтение нот – всё идёт вместе.

Ирина: И игра со слуха?

Люка: Да. Это для меня совершенно естественно. Я никогда не думал о том, кем я стану: композитором или концертирующим пианистом.

Когда я начал играть Моцарта, Баха и прочих, мне стали приходить в голову мелодии, и я мог их записать. Но у меня не было достаточных знаний о гармонии, о структуре, я не умел строить произведение. По-настоящему сочинять я начал где-то году в 2015-м. Меня будоражило то, что у меня получалось, и моей первой попыткой стала соната для виолончели. На самом деле, у меня получилось лоскутное одеяло, возникшее под влиянием романтизма, модерна, так как в то время я был в поиске своего стиля.

Ирина: Своего стиля? Собственного языка?

Люка: Да нет никакого собственного языка, есть язык музыки. Это как в литературе. Что общего между Толстым, Ахматовой, Цветаевой, Пушкиным? Русский язык! Они все писали по-русски. Так же и Бах, Моцарт, Шопен, Равель – все они писали на языке музыки. Все эти идеологические баталии XX века по созданию нового языка – это ни о чём! Давайте уберём ноты, уберём музыку, что тогда останется?

Ирина: Это касается даже Шёнберга?

Люка: Шёнберг – абсолютный гений музыки, но лично для меня в творчестве Шёнберга важны только десять его первых опусов, «Песни Гурре», «Просветлённая ночь» – эти шедевры ушли в вечность. Потом он решил поэкспериментировать, имея за плечами всё своё мастерство. Мы можем считать эти эксперименты очень удалёнными от нас во времени, это было уже столетие назад. Сейчас мы точно знаем, что атональная музыка – эксперимент для безумных гениев, для учёных от музыки.