Ирина: Ты когда-нибудь будешь петь по-русски?

Хосе: У меня несколько раз было искушение спеть в «Пиковой даме», но я боюсь русского языка. Вообще я боюсь языка, которого не знаю. Как ты уже отметила в начале нашей беседы, частью моего имиджа, моей легенды, является тот факт, что я ставлю на один уровень исполнительские и актёрские качества на сцене, и это исключительно благодаря тому, что я пою на тех языках, на которых говорю – не просто говорю, а которыми действительно владею. Это очень важно для меня. Тут мы попадаем на территорию Станиславского, тут нужно говорить о подтекстах, об аромате слова. Если ты произносишь слово «пан» – «хлеб» по-испански, у меня в голове сразу возникают образы: утренние тосты, мама готовит завтрак, запах хлеба, воскресенье и так далее. Все смыслы, аромат слова. Если ты скажешь по-немецки «брот», что значит для меня это слово? Оно ничего не активирует у меня в голове. Поэтому, когда я пою по-немецки, я передаю смысл, как я его выучил, но это не исходит изнутри меня. В первую очередь я это чувствую, а потом и публика. По этой причине я уже давным-давно решил для себя: я не пою на языках, на которых я не говорю бегло, не читаю, не понимаю. В том числе, к сожалению, это русский язык. Но если мне чего-то и не хватает в моей певческой карьере, так это «Пиковой дамы» Чайковского.

Ирина: Германа.

Хосе: Германа. Я ко многому готов. Готов услышать определение: Кура поёт не так хорошо, как Доминго, как Дель Монако, или как Корелли, да как кто угодно. Это меня не беспокоит, потому что это правда. Я не так хорош, как они. Мои проблемы начнутся, когда люди начнут говорить: Кура не равен самому себе. Это будет начало конца. Конечно, конец придёт, так или иначе, потому что всё кончается, но конец должен быть достойным.

Ирина: У тебя есть человек, к мнению которого ты прислушиваешься – твой учитель или просто близкий человек, который может сказать: стоп, послушай, Хосе, вот тут у тебя не получилось, не делай этого.

Хосе: Безусловно, это моя жена. Мы прожили вместе уже сорок лет, так что знаем друг друга очень хорошо. Но моя жена скорее скажет мне о человеческом факторе, потому что она не специалист в музыке, хотя слушает музыку уже сорок лет и её инстинкт в этом деле гораздо острее многих. Есть ещё несколько друзей, которым я давно сказал прямым текстом: «Слушайте, ребята, я вам здесь и сейчас даю полное юридическое право как следует дать мне под зад в тот день, когда сочтёте, что мне пора остановиться. Сделайте это, пожалуйста!» Так что у меня есть такие люди, душехранители моего достоинства.

Ирина: Твоя служба безопасности.

Хосе: Да, и поэтому я пытаюсь заниматься делами, в которых возраст играет роль, но в положительном плане. Рано или поздно мне как вокалисту придёт конец. Сейчас мне 56 лет, и я понятия не имею, сколько ещё смогу петь на том же уровне, что сейчас. Но уж точно не столько, сколько я уже пропел. Но в ипостаси режиссёра или дирижёра, наоборот, чем старше ты становишься, тем выше качество. Так что мне повезло, я не столкнусь с этим ужасным чувством, когда артист осознаёт, что стоит на сцене в последний раз и видит свой последний занавес. Это убийственно для любого артиста – видеть, как закрывается твой последний занавес. В следующий раз ты уже будешь по другую сторону занавеса, в зале. И, опять-таки, возвращаясь к Клинту Иствуду, в том же интервью он сказал: я на пенсию не собираюсь, я уйду тогда, когда придёт время уходить, и всё. И в этом смысле можно понять, почему многие артисты не покидают сцену, хотя, как мы говорили, они уже просто бледные тени себя самих. Это можно понять. Требуется недюжинная смелость и «волосы в желудке», как говорят итальянцы, чтобы встретить свой последний занавес за кулисами. И в этом плане – я трус. Признаюсь публично: внимание, я трус! Я не хочу при жизни провожать свой последний занавес. И я счастливый трус, потому что могу дирижировать, могу сочинять музыку. А этим можно заниматься до последнего вздоха.

Ирина: Этим можно заниматься всю жизнь!

У тебя было много партнёров из России. Ты работал с Дмитрием Хворостовским.

Хосе: Дима был крепким орешком, он не был маменькиным сынком, он был жёстким парнем, но с добрым сердцем. И в этом суть. Если у тебя нет характера, нет темперамента, тебе нечего делать на сцене. Он был сильным человеком, потому что прожил непростую жизнь. А ещё он умел дружить с людьми, и очень по-русски. Когда ты встречал Диму, это было не просто «привет-привет». Это были медвежьи объятия, так что кости трещали. Ладно, я и сам не маленький, меня не придавишь. Но его объятия – это было как ядерное оружие.

Ирина: И ты в ответ со всей латиноамериканской страстью!

Знаю, что ты увлекаешься фотографией. У тебя очень острый глаз, ты видишь и замечаешь всё вокруг.

Хосе: Я не то чтобы фотограф в профессиональном смысле этого слова. Это моё хобби, которое поднимает над будничной жизнью. Некоторые артисты рисуют, некоторые очень хорошо готовят. Я хороший повар, но ужасный художник. Мой выход – фотография. Это очень хорошее хобби для артиста, обостряет твоё видение мира вокруг. Вот сейчас мы сидим с тобой, я вижу тебя, я вижу, как свет падает на твое лицо, я вижу, как группа работает там, за кадром. Я вижу, как в том зеркале образуется отличная сцена – я, в маленьком мониторе камеры, отражённом в большом зеркале. Моё хобби позволяет мне смотреть иначе и видеть иначе. И это большое подспорье, когда ты, например, готовишь роль для спектакля. Очень хорошо, что у меня есть способность смотреть вокруг и получать вдохновение для создания нового образа: жесты и прочие детали. Когда я начинал работать над моим образом Отелло, первое, что я сделал, я стал изучать поведение людей, которые страдают от головной боли, от мигреней и чего-то подобного. У них всегда есть повторяющийся жест, характерный. Если ты посмотришь мои видеозаписи Отелло, то увидишь, как часто я использую этот жест, не только в моменты драматической развязки, а с самого начала. Что происходит с этим персонажем? Ты строишь его образ: он ещё не думает о чём-то конкретном, но в нём уже что-то зреет.

Недавно вышла книга фотографий, рассказывающая как раз об этом. Ко мне обратился один швейцарский издатель и сказал: «Маэстро, мы хотим опубликовать книгу ваших фотографий». Я не понял – зачем? Кому интересны мои фотографии? Кому они нужны? Просто хорошие, удачные фотографии. А он сказал мне интересную вещь: «Дело не в фотографиях. Дело в том, что есть публика, которая вас обожает или ненавидит, нам это не важно, но они хотят понять, как вы видите этот мир. Видеть то, что вы видите».

Ирина: Увидеть мир твоими глазами. А ты видишь себя на сцене просто как драматический актёр, без вокала?

Хосе: Я мечтаю о том, что до того, как покину сцену – к счастью, как мы выяснили, я могу оставаться в деле до глубокой старости – я выйду на сцену уже весь такой согбенный и беззубый. Моя мечта хоть раз в жизни сыграть на сцене без музыки. Поучаствовать хотя бы в одном фильме или в чём-то подобном. Но в Европе это очень трудно сделать, поскольку мой родной язык – испанский. А на испаноговорящем рынке у меня нет связей. Меня приглашали сыграть в театре на других языках, но я отказывался, потому что я не смогу изобразить нужный акцент и всё сделать, как надо. Театр – это не опера. Иметь не тот акцент в театре, совершенно иное, чем в опере. Но, я думаю, что когда-нибудь я решусь на этот шаг. У меня есть заветная мечта: сыграть два раза Отелло: первая неделя – в пьесе Шекспира, а на второй неделе – в опере Верди. На сегодняшний день я, наверное, единственный, кому под силу сделать обе версии.