змею, колола так бестолково, что несколько раз и себя порезала. В конце концов, когда я уже теряла силы, она распустила кольца. Я стянула ее с себя, отбросила подальше и, дрожа, вернулась на дерево. Полдня я не сводила глаз с мертвого удава, но все же заставила себя слезть, ободрать кожу и съесть еще теплое мясо.

Я прожила на том островке три дня, а потом появился ягуар. Может, его привлекла растекшаяся по земле змеиная кровь или моя кровь из порезов – они открывались при каждом движении, – а может, просто иссякла моя удача. Он застал меня на берегу с самодельным копьецом в руке – я пыталась загарпунить угря. Я его заметила, потому что вокруг разом все затихло, насекомые и мелкие птицы – все как онемели. Помню, обернувшись, я увидела пестрый мех, круглые глаза, зубы и прежде подумала: «Какой красивый!», а потом уже: «Вот теперь я умру».

Какое-то время мне удавалось его отгонять – в одной руке я сжимала нож, в другой копье. Зверь был осторожен, но остров стал мне ловушкой. Плавает ягуар лучше меня, а я была уже обессилена, больна, измучена зноем. Некуда было податься, некуда бежать. С каждым его броском я становилась медлительней, и в конце концов он пробил мою защиту, рванул руку когтем, сбил копье в воду, отскочил, сделал круг и замер перед смертельным прыжком. Этот прыжок убил меня – убил бы, если бы, едва его лапы оторвались от земли, из воды не взметнулась женщина (или не женщина), нагая, с золотыми глазами. Она в прыжке перехватила кота, сломала ему шею и отбросила в сторону.

– Кем Анх, – негромко проговорил свидетель.

Я долго смотрела на него, прежде чем спросить:

– Почему?

– Удивительны пути богов, – пожал он плечами. – Не могу говорить за нее, не то сказал бы, что она увидела в тебе будущее – в восьмилетней девочке, три дня выживавшей в дельте, убившей удава, сразившейся с ягуаром. Она увидела, кем ты можешь стать. И сочла нужным сберечь.

– Кого?

– Женщину, которая со временем станет достойна охотников, – с улыбкой ответил он.

– Она не могла знать, что я вернусь, – мотнула я головой.

Свидетель раскинул руки, словно обнимая пирующих, поселок, ночь.

– Однако через много лет ты вернулась и теперь ищешь ее.

Пили мы до поздней ночи. Помню, у меня мелькнула пьяная мысль: как это странно, что те же люди, что косились на нас и пытались скормить крокодилам, обернулись такими гостеприимными и щедрыми, такими дружелюбными. По кругу снова и снова пускали кувшины квея, дети подчищали остатки угощения, взрослые стали перебираться с плота на плот, переходя от беседы к беседе. Я не понимала языка, но, судя по оживленным лицам и тычущим в нашу сторону пальцам, речь шла в основном о сегодняшней схватке. Люди понимающе кивали, словно видели все это тысячу раз. Дети, еще не доросшие до встречи с крокодилами, всю ночь затверживали каждую мелочь в поисках подсказок, которые помогут им в день, когда им самим придется голыми окунуться в озеро.

Вуо-тоны, похоже, были от нас без ума. Они рассматривали раны Рука, шумно обсуждали рубцы на плече у Элы, с явным, хоть и опасливым любопытством поглядывали на Коссала. К Чуа подходили люди постарше, те, кто мог помнить ее по временам, когда она еще не променяла плавучее селение на Домбанг. Возвращение в дом ее детства, похоже, не радовало рыбачку, и когда взрослые достали глиняные трубки, набили их неизвестными мне пахучими листьями и принялись вдыхать дым тлеющих огоньков, она тихо ускользнула прочь.

Кажется, больше всех вуо-тоны интересовались мною. Когда я закончила рассказ, свидетель обратился к соплеменникам с продолжительной речью. Дослушав его, местные повернулись ко мне и почтительно склонили головы. Основательно напившись и накурившись, люди толпились вокруг меня, увешивали ожерельями, совали мне кто бутылку, кто трубку, уговаривали выпить, покурить, потанцевать. Мне-то больше всего хотелось поспать, но квей в крови сделал свое дело, и вот я уже отплясывала незнакомый танец под бой дюжины кожаных барабанов, расставленных полукругом на самой большой барже.

Рук отыскал меня и вытащил из толпы на край широкого плота. Вода вздрагивала в такт музыке, удары барабанов разбивали скользящий по глади лунный свет. За весь вечер я не заметила, чтобы Рук пил или курил.

– Ты понимаешь, как легко убить пьяного? – прорычал он. – Пьяные спят куда крепче.

Я заглянула в темные глаза и махнула ему за спину, на веселящийся народ. Коссал скрылся, зато Эла кружила, меняя партнеров. Ее легкие ноги сразу подстроились к новой музыке. Дети подпевали барабанам, а старики, уже не годные для пляски, отбивали узловатыми руками ритм на коленях.

– Ты правда думаешь, это для того затеяли? – спросила я.

Он сжал зубы.

– Смотри. – Я развернула его, обняв за плечи. – Смотри. Тебе не кажется, что это странный способ отдать нас богу?

– Какому богу? – прищурился он.

Я прокляла свой пьяный язык.

– Любому богу. Они могли сразу расстрелять нас из луков. Могли убить после схватки с крокодилами. Могли залить твою руку не целебной мазью, а ядом. Могли запросто отравить пищу. – Покачав головой, я притянула его к себе. – А они вместо того накормили нас и отвели хижину для ночлега.

Слово «хижина» не слишком точно описывало три дома, выделенных нам свидетелем, – уютные округлые шалаши из плотно сплетенных камышей, каждый на своем плотике. Один уже занял Коссал, второй – Чуа. Эла, как видно, ложиться не собиралась, так что третий оставался нам с Руком. С востока повеял теплый ветерок. В тихие запахи ила и человеческих тел замешалась океанская соль.

А потом хлынул дождь, скрыл все, кроме Рука, освещенного туманным светом раскачивающегося на ветру фонаря.

– Идем. – Я потянула его за руку.

– Куда? – осведомился он чуть слышно за шумом дождя, складывающимся из миллиона крошечных всплесков.

– Под крышу. – Я указала на смутные очертания нашей хижины. – Даже если нас решили убить, мокнуть не обязательно.

Он стряхнул мою руку. Я ждала сопротивления, но Рук, чуть помедлив, кивнул и махнул мне, чтобы шла первой.

Толстый камыш кровли глушил ливень и еще звучавшие на большом плоту барабаны. В маленьком жилище было темно и тепло, попахивало дымом, потом и какими-то незнакомыми пряностями. Поначалу я различала только тень Рука и серебряную занавесь дождя в низком дверном проеме. Над дверью болтался одинокий фонарик, огонек плясал на ветру, но, защищенный рыбьей чешуей, держался, и его красный свет просачивался в хижину. Вскоре я стала различать обстановку: ровный ряд глиняных кувшинов у двери,