Дева мстила за убитых родителей безжалостно и жестоко, мелькая словно волк в овчарне, забитой обреченными овцами. Упал и завыл Карл Альбертович, худой мужик пальнул из волкомейки, сослепу угодив стоявшему рядом товарищу в спину, и в следующее мгновение сам лишился нижней челюсти и кадыка. Последний оставшийся человек дядюшки выстрелил наобум, и Бучила едва успел пригнуться, пропустив заряд дроби над головой. Незадачливый стрелок уже умер, раскрывшись страшной раной от паха до середины груди. Рух невольно залюбовался Снегурочкой: обнаженная и прекрасная, залитая кровью и смертельно опасная, она танцевала во тьме, оставляя искалеченные тела. Михаил Сергеевич завизжал недорезанным поросенком, чувствуя приближение палящего холода, зашарил руками вокруг, наткнулся на столб, отшатнулся и угодил в объятия Анны. Крик оборвался, череп лопнул в фонтане багровой жижи и костного крошева.

«Чего стоишь, дурак?» – опомнился Рух и сорвался с места, вытаскивая из-под балахона отрез грубой, пожелтевшей от времени ткани в два локтя длиной, вышитый затейливыми узорами. Рушник, многие годы покрывавший икону Божьей Матери в церкви Ионы, намоленный поколениями и злодейски похищенный Бучилой ради собственных нужд. Ничего, грех во благо – это не грех, Боженька простит, он такой. Анна все еще сжимала сучащего ногами дядюшку, подставив оскаленный рот под кровавые струи, и Рух накинул рушник на нее, как платок. Снегурочка замерла, дядино тело кулем повалилось на пол, Бучила поспешил отскочить. Освященное полотенце намертво прилипло Снегурочке к голове, она издала протяжный душераздирающий крик, нетвердо шагнула и упала на колени, пытаясь сдернуть рушник. От пронзительного визга можно было оглохнуть или повредиться в уме. Ужасающий звук оборвался, и наступила звенящая невыносимая тишина. Кружились пылинки, дымились на морозе растерзанные тела, пахло кровью и внутренностями.

Анна вдруг разрыдалась, рушник съехал по пепельным волосам на худенькое, остренькое плечо. Она подняла лицо, синее пламя в глазах угасло, рассеялось без следа.

– Я… я помню… я вспомнила, – выдохнула она. – Господи, что же я натворила?

– Сработало? – удивился Бучила. – А я сомневался, думал, бабкины сказки. Оказывается, и правда намоленное полотенце творит чудеса.

– Вспомнила, вспомнила. – Ледяная дева обмякла. – Не Анна я, Катерина. Отца помню, братьев и мать. Вспомнила… Зима лютая, деревья утопают в снегу, каркает воронье. Везут меня в лес, а я плачу, знаю, что не вернусь. К елке привязывают и уходят, а я кричу, пока не разрывается рот. Холодно… холодно… ночь. Холодно… Сердце каменеет и превращается в лед. И кости мои до сих пор под корнями гниют. Елки той давно уже нет, а я все брожу по лесу, плачу, согреться хочу, а все не могу… Холодно… – Она посмотрела на свои окровавленные руки и перевела взгляд на Руха: – Чудовище я.

– Эка невидаль, а кто не чудовище по нынешним временам? – вздохнул Бучила и пнул обезглавленный дядюшкин труп. – Он еще большее чудище, да и я поганая тварь. Одно отличает – ты способна любить. Видел, как по родителям убиваешься.

– Матушка, батюшка. – Снегурочка всхлипнула и поползла к висящим бабке Матрене и деду Кузьме. Бучила сходил в избу, нашел свечу, запалил огонек и вернулся, переступая через наваленных мертвецов. Граф Донауров сидел у стены с залитым кровью лицом. Рядом скорчился Старостин, пытаясь закрыть графа собой. Оба израненные и оглушенные взрывом.

– Идти можете? – спросил Рух, сунул свечу в щель и, не дожидаясь ответа, вздернул обоих за шкирки. – Быстро, пшли вон, и чтобы больше я вас не видал.

– С-спасибо. – Донауров ухватил его за рукав.

– Вали отсюда, сиятельство. – Бучила пихнул графа в спину.

– Я твой должник. – Старостин задержался на выходе, кривясь набок и закусывая от боли губу. – Если б не ты…

– Да-да, вы бы сдохли, а может, и к лучшему. Все, дуй отсюда, мне такие полудурки в должниках не нужны. Иди-и! Говорю, на хер пошли и живей!

Две понурившиеся фигуры вывалились на улицу.

– Эй, графенок, – окликнул Бучила. – Впредь за родственничками приглядывай. И запомни: если будешь дальше забавляться охотой на нечисть, рано или поздно снова превратишься из охотника в дичь, и меня рядом не будет.

Ответа дожидаться не стал. Если умный – поймет, если нет – горбатого могила исправит, знать, написано на роду. Снегурочка застыла перед мертвыми стариками, сотрясаясь в беззвучных рыданиях. Рух не мешал. Взял свечу и бросил в кучу лежалого сена. Огонь занялся несмело, словно не веря в собственное счастье и осторожно пожирая сухие травинки одну за другой. Пламя фыркнуло и разрослось, облизывая бревна стены. Снегурка не двигалась, скорбная, возвышенная и невесомая. Рух хотел еще раз увидеть красивейшее на свете лицо, хотел услышать голос, похожий на звон ледяных колокольчиков, но Анна не обернулась и ничего не сказала. Анна застыла. Несчастная, загубленная душа, обреченная людьми на вечные муки. Чудовище, поневоле обретшее память и ужаснувшееся себя.

Бучила пошел к выходу, и тут за сапог уцепились.

– П-помоги, спаси, Христом Богом прошу…

На полу корчился и стонал Карл Альбертович, лишившийся ног. Загустевшая на морозе, вязкая кровь лилась из культей, оставляя багровые полосы.

– Я бы с радостью, да спешу, извини. – Бучила вырвал сапог.

– Уб-бей, убей, – взмолился Веденеев, с ужасом косясь на разраставшийся жаркий огонь.

– Да ты что, мил человек, ополоумел? – возмутился Бучила. – Я в жизни мухи пальцем не тронул. Выдумал тоже, живого человека убить. Не, брат, то бес через тебя меня, праведника известного, толкает на грех. Давай выздоравливай.

Рух, брезгливо сплюнув, покинул пылающий дом. Из щелей и окошек скотного двора рванулось гудящее пламя, оранжевые всполохи расцветили скованные морозом, остекленевшие небеса. Анна не вышла. Могла спастись, и Рух не смог бы ей помешать. Да и не стал бы, чего уж таить. Но Ледяная дева осталась с бабкой Матреной и дедом Кузьмой. Тонкая нить, связавшая их, оказалась крепче любых проклятий и самого черного колдовства. Крыша обрушилась, взметнув в темноту вихрь колючих огненных искр.

Той ночью в Нелюдово прибавилось пепелищ и горелых костей. И рассвет был кроваво-алый. Слухи ходили разные, но никто ничего не узнал. До новолетия оставалось два коротеньких дня. И люди, как у них водится, жили надеждой. Ведь новый год всегда лучше старого. Или не лучше, тут уж как повезет. Но если не верить в чудо, на кой черт вообще тогда жить?

Придет серенький волчок…

На море, на Окияне, на острове Буяне, на полой поляне светит месяц на осинов пень, в черен лес, в гнилой дол. Около пня ходит волк мохнатый, на зубах у него весь скот рогатый; а в лес волк не заходит, а в дол волк не