удивился есаул и подумал: — Наверное, крови боится». За столом пострадавшего Грюнберга опекали все, он очень скоро понял это, и по его поведению чувствовалось, что он доволен очень. Совсем затемно вышли провожать набравшегося Абрама Евгеньевича, оставив Димку дома на попечении Маруси. Прогулялись под зажёгшимися фонарями улицей, дошли до перекрёстка, где помогли смешливому парню загрузить отяжелевшего Грюнберга в пролётку. Пожелав ему покойной ночи, вернулись к дому.

Назавтра необычно рано явился Александр. Как всегда, с корзинкой сладостей. Свернув, он поставил в угол мокрый зонт. Поминая нелестно погоду, повесил на крючок шляпу и макинтош, с которого натекла лужица, и, чертыхаясь, стянул с ног заляпанные грязью калоши. Оставшись в щегольских двухцветных штиблетах, вошёл в гостиную. Подхватив на руки кинувшегося к нему Димку, трижды подкинул визжащего от восторга к потолку. Поставив его на пол, сгрёб ладонями рычащего щенка, покрутил его в руках, рассматривая, и спросил удивлённо:

— Это ещё что за Трезорка?! А пёсик-то, Евген, не худородный! Откуда он взялся здесь?

— С польских хуторов он, брат. Подарок от Ядвиги, близкой женщины Фрола. Видел я похожих во время похода в Персию. Там они были ростом чуть не с телёнка, с отрубленными хвостами и подрезанными ушами. Пастушьи собаки, волкодавы, а как он добрался так далеко на север, об этом надо наших казачков спросить. Захватили, должно быть, с собой как память. Присаживайся, Александр, согреемся чем-нибудь, чайку попьём. Погода, чтоб её, совсем осенняя.

Прослышав о приходе гостя, догадливая Маруся явилась с большим подносом, а следом — Анна. Устроились неспешно, и потекла беседа семейная, неторопливая. За окном бесился ветер, швырял струи воды в стёкла окон. А в доме было тепло, пахло свежесваренным кофе. Димка свернулся калачиком на материнских коленях. Его друг Малыш лежал у ног Александра, постукивая хвостом о пол, и не отрывал от него влюблённых глаз. Говорили о многом, не торопясь и не перебивая друг друга. Говорили о Корфе и Заглобиных. Вспомнили братья и далёкие годы столичной жизни, взгрустнулось было, но ненадолго. Сменили тему. Когда Анна унесла сына укладывать в постель, Александр сказал, что видел коротко Диану, та спрашивала его о здоровье есаула. Заметно было, что её очень утешили слова о том, что всё обошлось и он вполне выздоровел. С возвращением Анны Александр сменил тему. Заговорили о том, чем жил город последнее время, о массовых беспорядках, выступлениях рабочих, подогреваемых заезжими социал-демократами и эсерами. После беспорядков, когда погиб казак на уличных баррикадах, аналогичное случилось несколькими днями позже на судоремонтном заводе Самарина. Была стрельба, и пролилась кровь. Эта новость была откровением для Евгения Ивановича, считавшего предыдущую трагедию неспланированной случайностью. Друзья из столицы, сообщил Александр, переводят капитал за границу. Заструился тонкий ручеёк эмиграции. Александр, заметив побледневшее лицо Анны и тревогой заблестевшие глаза, смягчил тему, но гнул своё, как заметил есаул, при всех последних посещениях. После его ухода Анна была задумчива и рассеянна. Евгений Иванович знал, что тревожное ожидание брата обоснованно, даже скрытный Корф в редкие минуты откровения говорил то же самое. Каждый раз после ухода брата Евгений Иванович сидел один, пил вино, долго не мог заснуть, лежал молча, и казалось ему, что и Анне не спится. И сейчас, слушая брата, он, не прерывая его, знал, что тот беспокоится не о себе в это тревожное время, а о его семье, о Димке. И впервые в голову пришла чёткая, ясная мысль: выбора нет — надо отправить Анну и сына с братом во Францию. Но промолчал до времени. Прощаясь, он шепнул на ухо Александру:

— Спасибо, брат!

Тот, удивлённо раскрыв глаза, отодвинул его руками, но тут же дошло, и он понимающе хлопнул есаула по плечу.

Глава двадцать шестая

Три дня и три ночи лил дождь и бесновался ветер, лохматил кроны деревьев. Исступлённо хлестали ветви друг друга, и, изломанные, они летали по ветру, а тот мощным напором клонил к земле вековые деревья, и те в бессмысленном хаосе звуков, неслышно, длинными корнями взрывая землю, ложились, покорные. Красавицы-сосны, в сумраке дня едва различимые жёлтыми стволами, хрупко ломались вдруг надвое и вздымали к содрогавшемуся небу стыдливо их изуродованную наготу.

Отвергнутые набухшей землёй потоки воды неслись по склону, вбирая в себя попутные ручьи, подмывали берега и, опрокидывая деревья, устраивали завалы, нагромождая их друг на друга. Так пологий склон тихой сапой перерезал вдруг ломаной линией ров, и огромный пласт подмытой земли, судорожно дёрнувшись, тихо-тихо пополз вниз.

Потерявшие опору деревья, ломая ветви, рухнули сверху. Испуганные стаи птиц взмыли вверх и, подхваченные бурей, исчезли в глубинах леса. А оторванная масса земли, содрогаясь, будто живая, с грудой изломанных деревьев, набрав скорость, рухнула вниз со скалистого обрыва.

Изнывавший третий день от безделия Антон, лёжа на постели с закинутыми за голову руками, лениво раскрыл глаза, прислушиваясь.

— А это-то што ещё, господи?! Слышишь, Ярый?

Лежащий на подстилке за печкой пёс издал тихое рычание, мол, думай что хочешь.

В вспышках молний, сопровождавших раскаты грома, появлялся из темноты и пропадал вновь закадычный друг, положивший огромную голову на длинные лапы, — Ярый. Как казалось Антону, он ждал от него ответа, когда же всё это кончится. На исходе третьи сутки, как ветер буйными порывами приносил, казалось, с собой море воды. Потоки её превратили двор в жидкое месиво, она частой дробью барабанила по крыше, стекала непрерывными зигзагами с окна. Крепко собранная избушка содрогалась от порывов ветра. «Когда же это, чёрт возьми, кончится?!» — в сотый раз подумал Антон. И резко опустив ноги к полу, сел на кровати. «Только этого не хватало!» — с досадой подумал он, чутким ухом уловив в гамме непогоды тревожный звук. Во вспышке молнии разглядел вздёрнутые уши поднявшего голову Ярого. Встав, вытянул руку ладонью вверх и пошёл на звук. В шаге от двери в ладонь шлёпнулась холодная капля. Нашёл в тёмном углу на ощупь ведро, подставил под капли и вернулся назад, повалился на кровать и упал в сон, в долгом конце которого увидел вдруг, как бы из золотых песчинок, почти вертикальный склон. И поднялся он легко, как облако, наверх, а там солнце. Солнце — всё. И не жжёт, и не слепит. Испытал радость такую и освобождение, не проснувшись ещё, яростно желая узнать, что там,