Шрифт:
Закладка:
Никакого решения принято не было; вопрос о продолжении войны остался открытым; государь согласился на переговоры – хотя бы для того, чтобы узнать условия Японии.
Рузвельт после этого – нотой 26 мая, обращенной одновременно к России и Японии – предложил «в интересах человечества» сойтись для переговоров, чтобы положить предел «ужасающей и прискорбной борьбе». Япония 28 мая изъявила согласие на переговоры; 29 мая предложение Рузвельта было опубликовано. После недолгого спора о месте созыва мирной конференции было решено созвать ее в Вашингтоне[81].
В эти самые дни конфликт из-за Марокко между Германией и Францией едва не привел к войне. Но французский Совет министров предпочел отступить. Делькассе подал в отставку (24 мая); заменивший его премьер Рувье согласился на созыв международной конференции в Алжезирасе для обсуждения марокканского вопроса.
Если адм. Ф. В. Дубасов возмущался мыслью о том, что Россия может кончить войну «на Мукдене и Цусиме», то широкие круги русского общества именно этого и желали. Даже те, кто не радовался поражениям, считали, что из них следует «извлечь пользу» для освободительного движения. Требования прекращения войны стали открыто раздаваться везде; и все, кто пытались протестовать против мира, подвергались озлобленным нападкам или осмеянию.
Большое гражданское мужество проявил в эти дни ген. А. Н. Куропаткин. Узнав, что в общественных кругах Москвы раздаются требования прекращения войны, он телеграфировал московскому предводителю дворянства кн. П. Н. Трубецкому: «Если москвичи не чувствуют себя в силах послать нам на помощь для скорейшего одоления врага своих лучших сынов, то пусть они по крайней мере не мешают нам исполнять свой долг на полях Маньчжурии до победного конца».
«Низкое холопство», «гнусная проделка», «таким явно лживым лакейским заявлением Куропаткин окончательно погубил себя в глазах земской России», – восклицало «Освобождение». Подозревать в неискренности Куропаткина нет, конечно, никаких оснований: в те же самые дни (26 мая) он писал Витте: «Даже теперь, после уничтожения эскадры Рожественского, России надо продолжать борьбу, и победа (японцев) на море не должна нас особенно тревожить, ибо японцы и до сих пор хозяйничали на море… Но на суше мы стоим тверже, чем стояли когда-либо, и имеем много шансов выйти победителями при новом кровопролитном столкновении… Японцы напрягли крайние усилия… Они дошли до кульминационного пункта. Мы же еще только входим в силу». Куропаткин писал, что с великой радостью встретил бы вести о новом бое, так как верит в успех русского оружия. «И неужели хоть на полгода времени нельзя вдохнуть в интеллигенцию России чувство патриотизма?.. Пусть, по крайней мере, не мешают нам продолжать и с почетом окончить… трудное дело борьбы с Японией».
Витте на это отвечал (23 июня) совершенно в ином тоне: «Нужно пожертвовать всеми нашими успехами, достигнутыми за последние десятилетия… Мы не будем играть мировой роли – ну, с этим нужно помириться». «Следует помнить, – писал около того же времени П. Н. Милюков, – что по необходимости наша любовь к родине принимает иногда неожиданные формы и что ее кажущееся отсутствие на самом деле является у нас наивысшим проявлением подлинного патриотического чувства»[82].
Куропаткин, однако, не был одинок в своем мнении о возможности русской победы. Так же оценивали положение и многие иностранные военные специалисты. «Японцы, – писал в начале июня полк. Гэдке в Berliner Tageblatt, – достигли предела своих сил. Они никогда не добьются лучших условий мира, чем сейчас… Без нужды победоносная армия не проводит в полной бездеятельности целых три месяца». И это убеждение крепло по мере того, как шли четвертый, пятый, шестой месяц, а японская армия так и не сдвинулась с позиций, занятых ею после Мукдена. Сибирская дорога пропускала уже до 18–20 поездов в день. Постройка Кругобайкальской дороги была закончена. Подкрепления ровным потоком притекали из России в Маньчжурию.
Через несколько дней после Цусимского боя в Москве состоялись съезды Союза союзов[83] и земских деятелей. Сначала собрались отдельно умеренные (шиповцы) и конституционалисты, но 24 мая обе земские группы решили устроить совместный съезд. Мнения на нем сталкивались порою довольно резко. Умеренные говорили, что «недопустимо обнаруживать во время войны конфликт правительства с народом», что «народ не примет позорного мира»; после бурных прений было решено обратиться с адресом к государю и отправить к нему депутацию. Адрес был принят в редакции, составленной кн. С. Н. Трубецким: левые, хотя их было больше, желали добиться единогласия. «Сойдемся на этом бледном адресе», – говорил кн. П. Д. Долгоруков. Крайнее левое крыло съезда, опасаясь, что посылка депутации приведет к примирению с властью, предложило ехать к государю всем съездом. Однако большинством 104 против 90 съезд высказался за посылку нормальной депутации. Было избрано 12 человек[84], к которым затем были присоединены автор адреса кн. С. Н. Трубецкой и представитель С.-Петербургской думы М. П. Федоров.
Эта делегация была попыткой лояльного обращения к власти; и адрес съезда был не ультиматумом противнику, но и не верноподданническим обращением, а чем-то средним между этими двумя противоположностями. Государь знал, что в составе делегации, наряду с людьми умеренными, есть и непримиримые противники того строя, в который он верил. Тем не менее он решил принять делегацию.
6 июня на ферме в Петергофе состоялась эта историческая встреча – первая встреча русского самодержца с представителями оппозиционного общества. Она прошла в примирительных тонах. От имени делегации говорил кн. С. Н. Трубецкой. Его язык существенно отличался от тона съездов. «Мы знаем, Государь, – говорил он, – что Вам тяжелее нас всех… Крамола сама по себе не опасна… Русский народ не утратил веру в Царя и несокрушимую мощь России… Но народ смущен военными неудачами: народ ищет изменников решительно во всех – и в генералах, и в советчиках Ваших, и в нас, и в господах вообще… Ненависть неумолимая и жестокая поднимается и растет, и она тем опаснее, что вначале она облекается в патриотические формы».
Кн. Трубецкой заговорил затем о созыве народных представителей. «Нужно, – сказал он, – чтобы все Ваши подданные, равно и без различия, чувствовали себя гражданами русскими… чтобы все Ваши подданные, хотя бы чуждые нам по вере и крови, видели в России свое отечество, и в Вас – своего Государя. Как русский Царь не Царь дворян, не Царь крестьян или купцов, не Царь сословий, а Царь всея Руси – так выборные люди от всего населения должны служить не сословиям, а общегосударственным интересам». «Государь, – заключил кн. Трубецкой, – возвращаясь к формуле Святополк-Мирского
