Шрифт:
Закладка:
Серпин тихонечко завыл. Безо всякой надежды заглянул под лавку, пошарил возле печи, заглянул в подпечек: пусто.
В голове сразу всплыли гадкие воспоминания: неподъемный труп лошади, развеселая немецкая речь, глухой свист траншейной дубины. Как и тогда, Серпин сейчас чувствовал себя маленьким и несчастным: вместо мертвой лошади дом мертвеца, вместо немцев – суровые дикари. Черед за дубинкой: что же будет вместо нее?
Зная, что толку в этом никакого нет, Серпин пошел проверять дверь. Засов и ящики ожидаемо оказались на месте.
– Да откуда ж дует, мать твою растак?
Его обокрали спящего, это без сомнений, вот только кто и как?
В дальнем углу дома по ногам заметно тянуло холодком. Серпин убрал в сторону половик и обнаружил лючок. Узенький – человек его комплекции едва-едва сможет протиснуться. Люк имел петли для замка, но самого замка не было. Очевидно, крышку подперли чем-то снизу, чтобы не проваливалась.
Серпин, облокотившись о стену, перехватил трость здоровой рукой и несколько раз с силой ударил. Снизу что-то хрустнуло, и люк провалился под собственным весом. Серпин, терпя жгучую боль в правой ноге, опустился на колени, глянул в люк: на песке лежал сломанный подпор – сучковатая ветка; в темноту уходила цепочка следов перепончатых ног.
– У-у-у, мракобесы! – проскулил Серпин и погрозил кулаком темноте.
Лестницы вниз не имелось: от люка до земли полтора метра – калеке не спрыгнуть. Погоня бессмысленна, только и оставалось попрощаться с оружием. Без пистолета испарился весь гонор, а старые страхи один за другим вылезли из сундука, запрятанного на окраине мыслей.
«Калека, – думал про себя Серпин. – Отними маузер – остается жалкий калека».
Чертова жалость к себе: сладкий яд, тягучая патока. В ней тонешь, как муха в меду, и если не перебороть это гадкое чувство, сердцем погибнешь. Превратишься в живой труп: ходячий, говорящий, жрущий и испражняющийся, но влачащий жизнь пустую и безрадостную. То был самый большой страх Серпина, хуже немецкой дубины.
Собрав волю в кулак, Серпин только сейчас вспомнил о Тимоскайнене. Тот должен приехать завтра с подмогой, с учебниками и тетрадями! Дело будет делаться, война продолжится.
У всякого яда есть антидот, и надежда – лучшее средство от жалости к себе.
Посчитав, что засова на входной двери недостаточно, Серпин с огромным трудом запер люк, засунув патрон маузера в петли для замка. Затем неторопливо перенес ящики на люк: если запор не удержит, пусть они свалятся на голову незваному гостю!
– Не нужно сомневаться в советской власти, Ваня, – сказал Серпин самому себе. – Еще повоюем…
Серпин проворочался до самого утра, но так и не смог уснуть; он решил отпереть дом, только когда снаружи послышались оживленные голоса.
«А никак убьют меня, – подумалось вдруг. – Я ж теперь для них что котеночек – бери да души». Но в это веры не было: хотели бы убить – убили бы ночью.
– Товарищ! – крикнул Серпин мужику, несущему под мышкой гуся. – Скажите, кто украл у меня пистолет, и вас вознаградят! Всех накажут, кто не сказал, а вас вознаградят!
– Да уйди, холера. – Мужик раздраженно оттолкнул с дороги Серпина так, что жгучий приступ боли прострелил тому всю правую часть тела. – Переплутов день скоро, не до тебя!
– Товарищи, у кого мой пистолет?.. – Грозный еще день назад, сегодня Серпин представлял собой жалкое зрелище. Все меньше в его голосе оставалось мужества, все больше было мольбы. – Товарищи, пожалуйста…
Но его игнорировали: с калекой это запросто.
Сельчане словно бы изменились: их лица сделались вдруг одутловатыми, как с перепоя, глаза у многих были навыкате, а у иных уголки ртов безвольно свисали вниз.
«До чего же уродливые, – с отвращением подумал Серпин. – Нет, тут явно в почете женитьба на своих дочерях и сестрах».
Почти весь люд стекался к центру села, к диковинному резному частоколу, что зловеще возвышался над домами.
Не оставалось ничего лучше, кроме как плестись следом за всеми.
Вблизи оказалось, что частокол этот составлен из идолов: резчик старательно выдолбил в кругляке чешую, плавники, постарался над диковинным узором. Верхушки же этих столбов венчали остроголовые рыбьи морды с раззявленными пастями, с искусно вырезанными зубами-спицами. В центре конструкции высился громадный столб. Он оказался настолько высоким, что Серпин и представить не мог, из какого дерева его сделали. Сверху на толпу мрачно глядела толстогубая и глазастая голова, тоже рыбья, но мастер придал ее взгляду осмысленность и, кажется, даже укоризненность.
Вокруг столбов люд оставлял всякую живность: свиней, овец, домашнюю птицу в деревянных клетках. Кто-то даже привел быка и привязал возле столба. Здесь готовилась щедрая гекатомба.
– О! Княже! – Серпин услышал ехидный голос Мореслава у себя за спиной. – Знову ты со своем науком! Ну как, научил?
– Какой я тебе княже, сука? Издеваешься? Ты у меня пистолет украл, а?
– Також ты княже и есть. Пахне от тя князем, княжа кроу у жилах. От чухонца твоего чухонцем и пахне: дым, говно и сосны. А ты – о! Другой человек. Смертострел твой молодший забрал, рыбник то есть. Скорай придуть и старшаи, и сам Переплут придет! Увидишь сам, мил-человек.
– Чего ж мучаете-то? Пистолет отобрали, а живого оставили. Я ж в человека вашего стрелял, из-за меня баба беременная умерла. Чего не отомстили-то?
– Не можна, – с искренней грустью ответил Мореслав. – Кроу пролиешь на день вчешний пред Переплутовым, с ума сойдешь. Ну, мне порай!
Мореслав согнулся в полупоклоне и быстрой походкой побрел куда-то прочь от капища.
– Товарищи! – жалобно кричал Серпин. – Верните пистолет… Оружие… Зброя! Смертострел! Вас не накажут, даю слово.
Люди, опухшие и угрюмые, обходили Серпина по широкой дуге. Они устало брели каждый по своим делам, и, казалось, кричащего колченогого человека для них не существует вовсе.
– Пойдемте хотя бы продолжим урок, прошу вас, товарищи!
В толпе Серпин разглядел старика, того самого, что уже был у него на уроке.
– Товари…
– Пшол, пшол! – Из-за туч выглянуло яркое солнце, и лысина деда, и без того багровая, покрылась розовой перхотью. Руки, лицо, шея: все его оголенные части тела вдруг зашелушились.
То же происходило и с остальными людьми вокруг. Шипя и ругаясь на своем диковинном старинном наречии, люди спешили домой.
Улицы снова опустели. Тишина. Даже звери, оставленные на
