Как монашки потекут к обедне,

Вой в печке, и жаркий сон,

И знахарку с двора соседнего.

Провожай же меня весь московский сброд,

Юродивый, воровской, хлыстовский!

Поп, крепче позаткни мне рот

Колокольной землёй московскою!

Двумя годами ранее, в 1914-м, Цветаева обращается к крупной форме – пишет поэму «Чародей», рассказывающую о детской дружбе с Эллисом, одним из предводителей символистов («О, как вас перескажешь ныне – / Четырнадцать – шестнадцать лет! / Идём, наш рыцарь посредине, / Наш свой – поэт»). Поэма – это возможность долгого дыхания, более тесной и пристальной обработки темы, чем в лирическом цикле; неслучайно уже в 1920-е названия цветаевских поэм будут обращаться к главному их предмету: «Поэма Горы», «Поэма Конца», «Поэма Лестницы», «Поэма Воздуха».

Юлия Оболенская.

Портреты поэтов.

Шарж на Осипа Мандельштама, Владислава Ходасевича и Максимилиана Волошина. 1916 год[275]

Закончив «Чародея», Цветаева пишет в дневнике: «Я не знаю женщины, талантливее себя к стихам. – Нужно было бы сказать – человека. ‹…› "Второй Пушкин" или "первый поэт-женщина" – вот чего я заслуживаю и м<ожет> б<ыть> дождусь и при жизни». Но при этом осознании собственной исключительности одна из важнейших вещей в жизни и стихах Цветаевой – возможность диалога с другими поэтами. Её ранние стихи (как показано в книге Шевеленко «Литературный путь Цветаевой») во многом зависимы от того же Эллиса, Бальмонта, Брюсова – последнему посвящено озорное «Недоумение»: «Испугался девочки кудрявой? / О, поэт, тебе да будет стыдно!» Огромное значение для Цветаевой сыграло знакомство в 1915 году с Осипом Мандельштамом, которому она посвятила несколько стихотворений – как любовных («Откуда такая нежность, / И что с нею делать, отрок / Лукавый, певец захожий, / С ресницами – нет длинней?»), так и обращённых к его поэтическому дару:

Я знаю, наш дар – неравен,

Мой голос впервые – тих.

Что Вам, молодой Державин,

Мой невоспитанный стих!

На страшный полёт крещу Вас:

Лети, молодой орёл!

Ты солнце стерпел, не щурясь,

Юный ли взгляд мой тяжёл?

Цикл «Подруга» обращён к поэтессе Софии Парнок, возлюбленной Цветаевой в 1914–1916 годах: эти сложные и надрывные отношения становятся поводом для стихотворений-жестов, от самоотречённой декларации любви («Сердце сразу сказало: "Милая!" / Всё тебе – наугад – простила я, / Ничего не знав, – даже имени! – / О, люби меня, о, люби меня!») до столь же самоотречённой готовности к расставанию:

Хочу у зеркала, где муть

И сон туманящий,

Я выпытать – куда Вам путь

И где пристанище.

Я вижу: мачта корабля,

И Вы – на палубе…

Вы – в дыме поезда… Поля

В вечерней жалобе…

Вечерние поля в росе,

Над ними – вóроны…

– Благословляю Вас на все

Четыре стороны!

София Парнок.

1912 год[276]

Среди других поэтов-адресатов Цветаевой 1910-х – Блок («Имя твоё – птица в руке, / Имя твоё – льдинка на языке…»), Ахматова («И мы шарахаемся и глухое: ох! – / Стотысячное – тебе присягает: Анна / Ахматова! Это имя – огромный вздох, / И в глубь он падает, которая безымянна»), Тихон Чурилин («Пожалеть тебя, у тебя навек / Пересохли губы…»). Много позже, после гибели Есенина, а затем Маяковского, она посвятит стихи и им; одним из самых главных и дорогих собеседников для неё на всю жизнь останется Борис Пастернак (из письма Цветаевой Пастернаку: «Вы первый поэт, в чей завтрашний день я верю, как в свой. Вы первый поэт, чьи стихи меньше него самого, хотя больше всех остальных»). Наконец, важнейшая фигура в жизни Цветаевой, поэт-друг, поэт-наставник – Максимилиан Волошин (1877–1832).

Максимилиан Волошин.

1925 год[277]

Волошин был, наверное, главным из «открывателей» цветаевского дара – и не только её: его дом в Коктебеле был центром притяжения для литераторов и художников 1910-х, местом знакомств (Цветаева встретилась здесь с будущим мужем Сергеем Эфроном), разговоров, поэтических игр. Но, разумеется, роль Волошина не сводилась к неформальному культуртрегерству: он был выдающимся поэтом и художником. Как и многие авторы, дебютировавшие в начале 1900-х, Волошин вначале примыкал к символистскому кругу, и отношения с этим кругом всегда оставались для него важны. Его стихи 1900-х пишутся с оглядкой на русский и французский символизм, вполне вписываются в его эстетику:

Мир теней погасших и поблёклых,

Хризантемы в голубой пыли;

Стебли трав, как кружево, на стёклах…

Мы – глаза таинственной земли…

Вглубь растут непрожитые годы.

Чуток сон дрожащего стебля.

В нас молчат всезнающие воды,

Видит сны незрячая земля.

Максимилиан Волошин. Земля усталая от смены лет и рас…

Акварель, 1928 год[278]

Но в 1910-е Волошин переходит от символистской поэтики – к поэтике скорее акмеистической: для его стихов стала важна предметная натуралистичность. Ещё через несколько лет этому качеству найдётся страшное применение – в стихах, написанных после революции. Это, например, сборник «Стихи о терроре»:

Загоняли прикладами на край обрыва.

Освещали ручным фонарём.

Полминуты работали пулемёты.

Доканчивали штыком.

‹…›

А к рассвету пробирались к тем же оврагам

Жёны, матери, псы.

Разрывали землю. Грызлись за кости.

Целовали милую плоть.

Ещё один наглядный пример – поэма «Дметриус-император», где история Дмитрия Самозванца связывается с революционными событиями в России:

С перерезанным наотмашь горлом

Я лежал в могиле десять лет;

И рука Господняя простёрла

Над Москвой полетье лютых бед.

Голод был, какого не видали.

Хлеб пекли из кала и мезги.

Землю ели. Бабы продавали

С человечьим мясом пироги.

Проклиная царство Годунова,

В городах без хлеба и без крова

Мёрзли у набитых закромов.

И разъялась земная утроба,

И на зов стенящих голосов

Вышел я – замученный – из гроба.

«Дметриус-император» входит в писавшийся несколько лет цикл «Пути России», который толкует новейшую российскую историю в апокалиптическом ключе. Эта логика кровавого предопределения сказывается и в других послереволюционных произведениях Волошина, ставшего свидетелем красного террора в Крыму и старавшегося «молиться за тех и за других». Например, вот отрывок из поэмы «Россия»: «Есть дух Истории – безликий и глухой, / Что действует помимо нашей воли, / Что направлял топор и мысль Петра, / Что вынудил мужицкую Россию / За три столетья сделать перегон / От берегов Ливонских до