— То есть за женщиной, которую он принял за герцогиню?

— Ну хорошо, ревнивец, пусть будет по-твоему. А все же, он видел, как после кадрили герцогиня, или ее двойник, скрылась в роще со своим кавалером, молодым, румяным, красивым юношей. Морэнкур побежал за ними, но тут нахлынула толпа, и он потерял их из виду. В следующий четверг Морэнкур раньше всех явился на оргию, — однако, напрасно: ни в этот вечер, ни в следующие он не видал уже герцогини, или, если хочешь, женщины, которую он принял за нее.

— Ну, конечно! Пьяницам одно и то же видение не представляется по два раза.

— Видение… видение!

— Как, и ты также веришь небылице?

— Не стану утверждать, чего не видал сам. Но герцогиня с некоторых пор стала вести очень странный образ жизни. На приемах в отеле она почти никогда не бывала и лишь изредка показывалась в свете, где прежде не пропускала ни одного вечера.

— Следовательно, герцогиня отказалась от выездов, от балов?

— Не совсем; но говорю тебе, ее редко видали. Я видел ее в последний раз в начале зимы на большом балу в английском посольстве. Никогда она не казалась мне до такой степени красивой, как в этот раз. Она была ослепительна в своих бриллиантах и наряде. Я танцевал с ней, и меня поразило, даже оскорбило неимоверно насмешливое, сардоническое отношение к светским людям, хотя она все-таки продолжает жить среди них, играя роль боготворимой властительницы.

— Меня это нисколько не удивляет. Я всегда находил герцогиню очень спесивой, увы, слишком спесивой.

— Но есть еще нечто очень странное. Как тебе известно, герцог де Бопертюи никогда не провожал жену на балы, потому что этот милейший господин весь ушел в созерцание и изучение своих жуков.

— Да, я знаю про это.

— Ну вот, с начала прошлой зимы, в те немногие дни, когда его жена появлялась в свете, герцог приезжал с ней и ни на минуту не выпускал ее из виду.

— Значит, он стал ревнив?

— Думаю, что так; хотя он не имел поводов ревновать, по крайней мере, за то, что происходило при нем. Герцогиня никому не выказывала предпочтения и относилась еще надменней и насмешливей, чем раньше, к своим обожателям, хотя и была по-прежнему окружена, потому что ее редкое появление в обществе усиливало эффект. Несмотря на это, я много раз замечал на лице герцога, не сводившего с нее глаз, волнение, которое мне больно было видеть.

— Воображаю, как это было интересно, при его смешном лице и уморительной фигуре! Ты шутишь!

— Говорю тебе, что я в числе других с любопытством и вниманием наблюдал за ним на этом балу. Он стоял у двери в то время, когда его жена с букетом в руках посреди зала шутила и разговаривала с некоторыми франтами, которые окружили ее в антракте между танцами. И что же? До этих пор чудное, неправильное лицо герцога всегда возбуждало во мне желание расхохотаться, а тут вдруг мне стало, при взгляде на него, так грустно, я почувствовал себя разжалобленным. Это нелепо, потому что в ревности нет ничего трогательного, в особенности у такого уродца, как герцог де Бопертюи. Но, воля твоя, впечатление было сильнее меня.

— Какие странные новости ты сообщаешь мне, мой милый! Но нет, нет, не могу решиться поверить, чтобы для порядочных людей у прелестной красавицы-герцогини не нашлось ничего, кроме сарказмов и высокомерия, между тем как она приучила себя к кабачкам! Говорю тебе, Жювизи, это из романа или, скорее, галлюцинация пьяницы Морэнкура!

— Я очень склонен думать, как ты. Но, с другой стороны, и раньше бывали случаи, когда светские дамы, переодетые, отправлялись искать приключений!

— Ты шутишь!

— Вовсе нет! Разве мы не слыхали от наших бабушек о похождениях принцессы Эгмонтской, которую ее любовники, красавец солдат и приказчик из лавки, принимали за гризетку? И разве Дюпре, знаменитый танцовщик прошлого столетия, или Моле и Барон, знаменитые актеры того времени, не удостаивались милостей многих важных, даже очень важных дам?

— Согласен. Но эти важные дамы жили в другое, чем наше, время; и потом они не удержали за собой незапятнанной репутации до двадцати трех лет, как герцогиня де Бопертюи, чтобы затем броситься с головой в отвратительный разврат.

— Мой бедный Монсеваль, ты, как и многие другие, был влюблен в герцогиню и потерпел неудачу; поэтому ты и теперь поддаешься ревности; она-то и не позволяет тебе судить правильно.

— Но раз о герцогине ходят подобные слухи (я продолжаю их считать нелепыми и лживыми), то как же ее принимают в обществе?

— Самым лучшим образом, как всегда.

— Ну вот видишь: если бы она вела отвратительную жизнь, ее бы не принимали так.

— Во-первых, повторяю тебе, вообще думают, что Морэнкур был пьян или обманулся сходством. А, во-вторых, ты знаешь, по своему рождению, по связям и положению и, в особенности, по уму, герцогиня — из тех женщин, с которыми в обществе всегда обязаны считаться.

В это время послышались звуки охотничьих рогов.

— Собираются на охоту, мой милый Жювизи, — сказал Монсеваль, вставая и затягивая пояс для охотничьего ножа. — Тебе не хочется ехать вместе с нами? А погода великолепная; съезжаются у павильона в лесу; будет множество публики, что, конечно, помешает правильной охоте, но зато какое оживление! Можешь судить по этому выезду.

И Монсеваль подвел друга к окну в курильной, которое выходило на один из дворов водолечебницы. Доезжачие протрубили в последний раз сигнал к отъезду и направились по дороге в лес; за ними следовали псари с гончими; во дворе стояло множество экипажей, куда вскоре начали усаживаться молодые женщины в изящных, свежих утренних туалетах; ливрейные грумы держали лошадей под уздцы, в то время как мужчины садились верхами, чтобы следовать за доезжачими.

Вдруг во двор въехала великолепная коляска, запряженная четверкой породистых красивых лошадей, с двумя ливрейными лакеями; господин правил сам с ловкостью и грацией, достойными президента английского клуба упряжной езды. В коляске сидела изящно одетая дама. Вуаль, спускавшаяся до половины, скрывала черты ее лица.

— Вот, мой милый, самая замечательная упряжка, какую я когда-либо видел, — сказал Жювизи своему другу, — невозможно лучше подобрать лошадей. Какова породистость, каков ход! Я уверен, что даже в лондонском Таттерсале не найдешь таких за две тысячи луидоров. Во всем этом виден замечательный вкус. Но чья коляска?

— Графа Дюкормье, нашего посланника. Видишь, он правит сам, как ловкий кучер; он, без сомнения, поедет на