Шрифт:
Закладка:
Последнее слово, дорогой Анатоль!
По спокойному тону письма, по ясности воспоминаний во всех подробностях, вы видите, что вас призывает громкими криками не безутешная, еще менее — ревнивая любовница, требующая принесения в жертву своей соперницы; вас призывает не соблазненная женщина, требующая ответа в поруганной добродетели, проклинающая несчастную случайность, как разорившийся игрок. Если я и была когда-нибудь добродетельной, то и мои добродетели должны были завянуть, как нежный цветок, от не особенно патриархального примера, какой я видела в своей семье, с тех пор как начала видеть и размышлять. Что же касается ревности, то вы убедили меня в превосходстве измены перед постоянством, которая, по-вашему, дорогой учитель, есть не более как сравнение.
Я от кого-то слыхала, мой милый, что из ста погибших или развращенных женщин девяносто погублены или развращены своим первым любовником. Эта верная, глубокая мысль применима и ко мне. Потому что, если вы не погубили меня (подобные мне женщины никогда не гибнут), то во всяком случае совершенно развратили за эти три месяца и таким образом закончили дело, начатое вами на балу. С этого вечера началась непостижимая власть вашего ума надо мной. Не усмотрите в этих словах и тени упрека. Я далека от этого. Вы разбили мою единственную узду — родовую гордость, говоря, что этим открываете мне новые горизонты счастья. Пускай так! Моей единственной добродетелью была холодность мраморной статуи; но статуя ожила от дуновения Пигмалиона (простите также за глупую мифологию). Вы, сатана-искуситель, сказали мне, что при хладнокровии, смелости и тайне молодая, красивая, свободная и богатая женщина может изведать все, как наши прабабушки времен Регентства, сохраняя доброе имя. И вот, мне очень хочется после вашего отъезда применить эту ужасную мораль на деле, дорогой учитель, и я обещаю вам полную откровенность. Что вы об этом думаете? Я безусловно вам верю, вы меня никогда не обманывали.
Вы — самый развращенный, самый неверующий, но, признаюсь, в то же время самый соблазнительный и дерзко-откровенный человек в мире. Вы мне сказали: «Не требуйте от меня ничего, кроме веселости, хорошего характера и скромности. А что до сердца, то я не имею его и не требую этого».
И вы свято выполнили свою программу, дорогой учитель. Невозможно быть умней, занимательней и очаровательней вас в tete-a-tete, как бы долго оно ни продолжалось. Я не могу упрекнуть вас ни в чем. Наконец, имею полное основание верить в вашу скромность и не могу считать вас причиной подозрений насчет нашей связи.
Как видите, дорогой Анатоль, при таком настроении ума последнее свидание, которое я требую, совсем не страшно.
Еще раз вам говорю: вам пишет не безутешная или ревнивая любовница. От этих жалких существ вы были бы вправе убежать на край света. Нет, вам пишет друг, хороший, веселый товарищ по удовольствиям, желающий переговорить с вами о предмете, важность которого вы понимаете, после чего оба друга, пожав руки, пожелают взаимно успеха в любви и наслаждениях.
Ваша, несмотря ни на что, Д.».
«Письмо уже было запечатано, но я вскрыла его… Не верь, нет, нет, не верь ни одному слову из этих отвратительных мыслей. Они не больше как игра ума, навеянного тобой, и я от них отказываюсь. В особенности не верь в равнодушие и притворную насмешливость. Я лгала, да, лгала из гордости. Я страдала и скрывала это. Ах, Анатоль! Клянусь тебе, при каждом насмешливом слове сердце у меня обливалось кровью. Мой Анатоль, я люблю тебя, понимаешь ли ты? Люблю тебя, обожаю всеми силами моей души, пылко, горячо. Да, слышишь ли: моей души! Я никогда не дала тебе заметить искренней, глубокой любви, потому что от твоих насмешек над чувством слова замирали у меня на губах. Но, говорю тебе, я безумно тебя люблю. Кроме тебя мне никого и ничего не надо. Если я не увижу тебя сегодня вечером и ты уедешь завтра, — я поеду за тобой. Ты меня знаешь и поверишь этому. Жду тебя.
Всей душой и на всю жизнь твоя Диана».
XXXIX
Клеманс к Анатолю.
«Еще одна хорошая новость, мой Анатоль; еще одно утешение в вашем отсутствии, которое сверх ожидания я переношу мужественно, потому что воспоминание о вас неразлучно со мной, и мне кажется, что духовно мы и не расставались. Если бы я не боялась дать вам повод упрекать меня в слабости, то прибавила бы, что и хорошая новость доставила мне минуту сильнейшей тревоги, так как я узнала, что вы подвергались опасности. Но, слава Богу, она миновала, и не к чему вспоминать прошедшие страхи.
Право, мой Анатоль, наша любовь приносит нам счастье. Мне было отрадно узнать, что друзья, которых: мы лишили нашего доверия, ни в чем не провинились перед нами. А какое облегчение — покаяться в предубеждении, которое отдаляло нас от них! Неприятного недоразумения как ни бывало, и радость от дружеского согласия чувствуется вдвое сильнее.
Чтобы рассказать вам хорошую новость, мне придется вернуться к прошлой неделе, печальной неделе вашего отъезда.
Вы, конечно, помните, мой друг, что неделю тому назад просили отправиться меня в вашу квартиру на бульваре Bonne Nouvelle. Вы говорили, что уже больше не живете в отеле де Морсен и бываете там только днем, а ночуете в нанятой квартире. Вам хотелось, чтобы я увидела то место, где, по вашим словам, вы так долго прошили наедине со своей любовью. Мне понятен такой каприз сердца, мой Анатоль. И я бы также очень желала показать вам места, где жила со своей милой, нежной матерью. Знакомство с местами, где жило любимое существо, посвящает нас в его прошлое; мы хотим также овладеть и им, словно нам недостаточно настоящего и будущего.
И в тот вечер я отправилась с вами на вашу квартиру, как пошла бы за вами всюду. Разве я не свободна? Разве я не принадлежу вам? Разве я не ваша жена, — да, ваша жена перед Богом и перед моей матерью? Ведь она, умирая, сказала вам: «Поклянитесь мне, что женитесь на Клеманс, и я умру спокойно, не тревожась за ее судьбу». Ах! Вы вполне правы, мой друг: наш брак, наш истинный и священный союз заключен в ту торжественную минуту, когда мама уже холодеющей рукой соединила наши руки и сказала угасающим голосом: «Благословляю вас,
