– Вы начали говорить о технике…

Глаза его радостно заблестели:

– Ах да! Техника! Вам нравится бой быков?

– Да, но при чем здесь бой быков?

– А вы знаете в нем толк?

– Надеюсь.

– В самом деле? Ведь всякий испанец, оказавшись за границей, уверяет, что лучше всех разбирается в тавромахии, а я уже понял, что по-настоящему знают это дело исключительно французы. Испанцы, то есть весьма немногие из испанцев, умеют работать на арене. И не более того.

– Как вы знаете, ни одному журналисту лишней страницы для репортажа не дадут, так что подобные отступления туда никак не встанут.

– Но сравнение неизбежно, потому что приемы Дон Хуана сродни искусству великого тореро. А великий тореро, гениальный тореро – это вовсе не тот, кто изобретает всякие ребяческие фокусы, не тот, кто ведет бой долго или, напротив, умеет закончить его мгновенно. Дело не в строгости стиля и не в том, любит он или нет украшательства. Великим можно считать лишь тореро, который понимает особенность, неповторимость каждого быка, необходимость подбирать к каждому уникальный подход. Подход не может быть случайным, но только таким, какого требует этот бык. Бык – не слепая и безымянная сила, это тоже своего рода индивидуальность, как и всякий человек. Поэтому у каждого быка есть свое имя. Великий тореро, едва взглянув на быка, уже знает, как надо встретить его, как дразнить плащом, сколько раз уколоть и с какой силой, сколько бандерилий и каких понадобится, сколько взмахов мулетой и мулетой какого образца. Иными словами, для великого тореро не существует общей техники, которую можно применять ко всем животным без разбора, у него есть точная техника, рассчитанная на единственного быка. Если такая техника найдена и ею умело воспользуются, бой будет доведен до конца, бык покорится, опустит загривок и будет убит одним ударом.

– Так Дон Хуан и поступал со своими телками.

– Вот именно. Для моего хозяина не существует понятия «женщина вообще», есть только конкретная женщина, отличная от прочих, неповторимая. Когда он докапывается до ее индивидуальных свойств, даже если они упрятаны глубоко-глубоко, тогда он и одерживает выдающуюся победу, и тут ни один профессиональный соблазнитель, ни один Казанова ему не соперник. Какая у него интуиция, друг мой! Сколько раз мы встречали на пути какую-нибудь женщину, на которую ни один мужчина и не взглянул бы – ни один, кроме Дон Хуана! Я говорил ему: «Хозяин, нам тут интересу нет». «Подожди-ка несколько дней», – отвечал он мне. И мало-помалу начинала спадать кожура заурядности, и наконец раскрывалась сверкающая, как бриллиант, душа. Само собой, одной интуиции тут мало. Невзрачность, какой маскируются некоторые женщины, бывает непроницаема даже для взгляда моего хозяина. Но на подмогу ему всегда приходило сильнейшее оружие – его собственная неотразимость, его любовные чары. Женщины подпадали под эти чары и ослабляли оборону, открывая лазейку, через которую к ним можно было подобраться.

– Но позвольте, вы мне толкуете о вещах тривиальнейших.

– А вы что хотите? Чтобы женщины перестали быть женщинами? Все индивидуальное произрастает из общего, или, как вы верно заметили, из тривиального, из типического. Все поцелуи одинаковы – разными их делает человек, который целует. А как ловко умеет хозяин заставить раскрыться все особенное! Как ловко, но – до определенного момента…

– И в этой части истории тоже существует «определенный момент»?

Лицо Лепорелло помрачнело:

– Да, друг мой! И виной всему римские монеты. Мой хозяин увлекся нумизматикой, страстно увлекся – и начал терять интерес к женщинам. Он занимался ими лишь настолько, насколько это было необходимо, чтобы продолжать жить во грехе. Вот тут-то он и изобрел некую технику, годную для всех женщин без исключения. Знаете, в этом была своя изюминка, – добавил он печально, – он рассказывал им свою историю, пел песни и показывал свой портрет, где он запечатлен в монашеской рясе.

– И этого хватало?

– Моему хозяину – да. Хотя, по чести сказать, женщины того периода, который я рискнул бы назвать «поточным», во многом уступали тем, что были прежде. Монахини-неврастенички, похотливые девственницы, вдовы, которых пожирает огонь воспоминаний, иногда – замужние сеньоры, недовольные мужьями. Чистая эротика, друг мой, – как раз то, что мой хозяин всегда с презрением отвергал.

И тут я почувствовал, что неожиданно пришел и мой час, я ощутил ликование, радость победы, на которую уже не надеялся. Вскочив на ноги, я торжествующе уставил палец в Лепорелло. Тот изумленно взирал на меня.

– Что с вами? – спросил он.

– Вы только что, сами того не желая, признали факт деградации Дон Хуана! Позвольте, я объясню свою мысль. Всего два момента: технологизация приема и качество соблазняемых женщин!

– Не теряйте напрасно времени. Тогда и я так подумал. Но ошибся, как теперь ошибаетесь и вы. Мой хозяин не деградировал, просто он перенес свой созидательный энтузиазм на римские монеты. А знаете, там он тоже признавал лишь единственные экземпляры: помнил на память каталоги лучших коллекций и отказывался от любого образца, если кто-то уже владел подобным. Кроме того, то, как он добывал каждый экземпляр, походило на приемы, что он использовал, соблазняя женщин. Если бы я рассказал вам, каким образом мы заполучили золотую монету Гелиогабала[28], бывшую собственностью одного турецкого паши из Митилены, вы тотчас сравнили бы это с тем, как он обольстил, похитил и соблазнил принцессу Клевскую, которую везли выдавать замуж за ландграфа Саксонского. Поостерегусь утверждать, друг мой, что монета была прекрасней принцессы, но страсть, с которой хозяин их домогался, вполне сопоставима. А какие испытания… И уж точно…

Он замолчал. Потом испытующе посмотрел мне в глаза. Два-три раза поморщил нос.

– Так вы пойдете сегодня вечером в театр?

– Да.

– Тогда слушайте. «Смерть Дон Хуана» – не отдельная пьеса, это третья часть единой трагедии, правда, первые две так и не увидели сцены. И чтобы правильно понять пьесу, мало знать то, что знаете вы, – это только беглый пересказ содержания первой части. Поэтому я сейчас расскажу вам, о чем шла речь во второй. Дело происходило в 1640 году и имело косвенную связь с той самой монетой Гелиогабала, выманенной у паши из Митилены. Дайте-ка еще одну сигаретку…

Я протянул ему портсигар. Он вытащил сигарету, слегка помял и сунул в рот.

– И Ватикан, и Испанская корона охотились за ней, делали паше сказочные предложения – женщин, деньги, что угодно, и нам пришлось вести нешуточную борьбу с их агентами. В конце концов мы перебежали им дорогу, но ни нунций, ни