посол Испании нам этого не простили. Я ведь как-то рассказывал вам о Симоне, еврейской девушке, о той коммунистке, которую хозяин соблазнил во время немецкой оккупации, а потом препроводил в руки Господа?

– Да. Вы мне поведали эту историю, нечто в духе Сартра.

Он замолчал, подняв кисть в воздух. Потом щелкнул пальцами и принялся ковырять в носу.

– Чего это вы упоминаете о Сартре с таким пренебрежением, ведь в душе вы ему завидуете? Уж как бы вам хотелось иметь голову и перо, как у Сартра! Кроме того, ничего сартровского в этой истории нет. Сразу видно, что вы плохо разбираетесь в современной литературе. Всякая история, в которой замешан мой хозяин, обречена быть старомодной. У моего хозяина плохая пресса, но это, главным образом, из-за подражателей. Станет ли Сартр интересоваться темой пьесы, самую блестящую постановку которой осуществляет сегодня сеньор Ровироса? Великие литературные темы переживают периоды затмения, но потом вновь громко заявляют о себе.

Он оставил свой нос в покое и теперь чесал ухо.

– История Симоны и история доньи Химены – двойники. Разница в развязке: донья Химена убила себя. Очень прискорбный конец.

– Из-за вашего хозяина, разумеется.

– С этим не все ясно. На самом деле он мог послужить лишь поводом… Потому что, как вам известно… – он глянул на меня, улыбнулся, – как вам, возможно, известно, самоубийство – это то, что человек несет внутри себя, несет и вынашивает, словно дитя; оно питается собственными соками и достигает зрелости в тот миг, когда какое-нибудь внешнее обстоятельство благоприятствует этому созреванию. Есть, конечно, случаи, когда оно совершается внезапно, взрывоподобно. Возможно, самоубийство доньи Химены было из таких. Не знаю… Мне ведь и в голову не приходило, что она способна решиться на подобное, потому я заранее и не понаблюдал за развитием процесса.

– В любом случае эта женщина погубила свою душу по вине Дон Хуана.

– Chi lo sa?[29]

– Да вы, вы должны знать это лучше других.

– Но сказать ничего не осмелюсь. Нам это запрещено. И, представьте, я нахожу такой запрет естественным, даже справедливым. Дай преисподней право впрямую заниматься пропагандой, саморекламой, мы ведь могли бы начать фальсифицировать кое-какие статистические данные. А? Вообразите только: висят огромные плакаты с цифрами, с триллионами! И результат был бы ошеломительный! Ведь люди легче всего губят души, когда они убеждены, что спастись все равно никому не удается. Если мы начнем кричать о обезлюдевших райских кущах – это будет нашим лучшим слоганом. Нет, нельзя! Ни в коем случае! Мы стараемся агитировать исподволь, ищем обходные пути. Вот, например, служила нам одна мадридская монахиня. Каждую ночь она якобы спускалась в ад и удостоверялась, кто именно осужден на вечные муки. «Я там видала дона Такого-то!» И люди, считавшие дона Такого-то вполне приличным человеком, делали вывод: раз уж он попал в преисподнюю, значит, мало кому удастся заслужить вечное спасение и вознестись на небеса. Та монахиня, хоть намерения у нее были благие, стала одним из лучших наших агентов.

– И вы небось сделали ей значительную скидку, оценивая ее вину.

– И этого тоже я вам сказать не могу. Такая бухгалтерия – тоже великий секрет. – Он откровенно потянулся, зевнул, раззявив рот во всю ширину. – Ладно! Спасла донья Химена свою душу или погубила – это из разряда вещей, которые никто не узнает до Страшного суда, да и не настолько это важно, чтобы мы тут головы себе ломали. Сам Дон Хуан и то перестал об этом раздумывать. – Он подвинул свой стул к моему и снова заговорил, всплеснув руками: – Нет, вы только представьте, что в один прекрасный день к нам домой является господин из гестапо и говорит моему хозяину: «Есть одна девушка, которая доставляет нам массу хлопот. Мы знаем, что она существует, знаем, как действует, но зацапать ее никак не удается. Вернее, она даже была однажды арестована, ее чуть не расстреляли, но – улизнула, обвела нас вокруг пальца, показала нам шиш».

Я перебил его:

– Господин из гестапо именно так и выражался?

– Нет, разумеется. Он говорил по-французски с дьявольским акцентом, но безупречно с точки зрения грамматики. Я перевожу его слова на нормальный язык. – Он подождал, пока я кивну. Потом продолжил: – Тот тип хотел, чтобы мой хозяин подключился к делу, соблазнил ее, отвадил от политики, может, даже сделал ей ребенка. «А если я откажусь?» – спросил Дон Хуан. «А ведь мы, сеньор, имеем сведения о некоторых ваших делишках, и нам ничего не стоит отправить вас в концлагерь». – «Тогда можете начинать готовить там для меня место!» Тип из гестапо убрался восвояси ни с чем, а с моим хозяином произошло то же, что и в Риме, когда нунций лично пришел переговорить с ним и предложил – упомянув подвалы римской инквизиции – соблазнить донью Химену Арагонскую. – Он снова взмахнул руками, рассекая золотистый воздух. – Но тогда все выглядело куда симпатичнее, уж поверьте мне. Манеры ватиканского нунция всегда лучше манер агента гестапо – и гораздо, гораздо благороднее. Нунций, по крайней мере, учтиво разъяснил, что стоит за его просьбой. Донья Химена Арагонская была наследницей последнего неаполитанского короля и желала освободить родину из-под испанского гнета. Но как раз до этого нунцию дела не было. Кроме того, донья Химена намеревалась объединить всю Италию в одно королевство, что тоже не волновало Ватикан – лишь бы на трон взошел Папа, а не донья Химена. Но в дело был замешан один монах – из тех, что появляются каждый век и начинают ревностно бороться за чистоту церкви; и вот это выводило из себя нунция, который, разумеется, был лицом коррумпированным. Тот монах, дом Пьетро, в политических вопросах был на стороне доньи Химены, а донья Химена, когда затрагивались вопросы церковные, поддерживала монаха, так что движение это можно было сравнить с монетой: одна сторона – религиозная, другая – политическая. Поэтому делом пришлось заняться еще и послу Испании.

Лепорелло рассмеялся, и, видно, не над тем, что сказал, а скорее над тем, что ему припомнилось. Во всяком случае, он какое-то время хохотал, не обращая на меня внимания. Потом продолжил, словно говорил сам с собой:

– Испанский посол идею очищения церкви приветствовал, а вот свобода Италии в его глазах была непростительным грехом, потому что для этого гранда, обремененного фамилиями и прегрешениями против Господа, прегрешения против его государя были делом куда более серьезным. Он тоже нанес нам визит и заявил хозяину, что если тот не избавит его от доньи Химены, не опозорит ее публично, посол потребует его экстрадиции