Шрифт:
Закладка:
– Я писатель.
– Да нет, всего-навсего журналист, не забывайте. Разве вы когда-нибудь сочинили хоть жалкий рассказец? Вы лишены воображения…
– А вдруг оно пробудилось? Ведь все, что случилось со мной, настолько необычно…
– Прекрасно! – Он протянул мне стакан. – Раз так, продолжайте свою историю и придумайте для нее сносный финал. Как кончил Дон Хуан Тенорио? Почему до сих пор бродит по миру? – Он не стал ждать ответа. Встал, подошел к письменному столу и схватил стопку листов. А когда он возвращался назад, по смуглой щеке его катилась слеза. – Простите мое волнение, но ведь это и моя история тоже.
– История беса, согласившегося сыграть роль комедийного слуги. Удобный и известный прием – иначе пьеса свелась бы к монологам главного героя, что в театре противопоказано.
– Пусть так. Но признайте: если верить тексту, мне не откажешь в изрядном уме – я личность весьма примечательная. Мой хозяин всегда проявлял в этом смысле большой такт и никогда не забывал, что мы вместе учились в Саламанке.
Он откинул голову назад и отер слезы тыльной стороной ладони.
– Вы позволите мне прочесть рукопись?
– Здесь вы у себя дома.
– Знаете, мне это просто необходимо. А вы, надеюсь, не без удовольствия послушаете.
– Так вы собираетесь читать вслух?
– Не волнуйтесь. Я превосходный чтец, а уж стихи-то как декламирую! Когда на хозяина накатывает печаль, я читаю ему Гонгору… Гонгора возвращает его в годы молодости. Мой хозяин в двадцать лет слыл пылким поклонником авангардной поэзии.
Он выпил и приступил к чтению. Первые страницы Лепорелло читал сидя. Но скоро встал и начал расхаживать по комнате. Он читал артистично, менял голос в диалогах, воспроизводил жесты и движения, как они были описаны в тексте, или придумывал их, когда текст подробностями пренебрегал. Изображая Дон Хуана, он улыбался, если представлял дона Гонсало, говорил грубым голосом, если себя – вкрадчивым и мелодичным. Он читал без перерывов, только иногда, когда у него пересыхало в горле, позволял себе сделать несколько глотков. Я пару раз засыпал.
– Кто бы мог подумать, не правда ли?
Я поднял отяжелевшие веки.
– О чем вы?
– Что мой хозяин так начинал.
Я вытянул ноги, потом попытался окончательно стряхнуть с себя сон.
Лепорелло закончил чтение и с великой тщательностью складывал листы бумаги в стопку.
– Надо обязательно пронумеровать страницы. Какая небрежность!
– Не сваливайте на меня чужую вину! Разве вы забыли, что я действовал по чужой указке?
– Ладно. Хозяин порой бывает рассеян в мелочах.
Потом он взял ручку и принялся проставлять номера страниц. Я вытащил сигарету и закурил. Лепорелло, не произнеся ни слова, протянул в мою сторону руку, и я вложил в нее сигарету.
– Зажгите, сделайте милость.
Мы молча курили. Но и сигарета не помешала мне снова задремать.
– Прямо не знаю, что с вами делать, друг мой. В вас нет ни капли интеллектуального любопытства, да и обычного человеческого маловато. А уж если что-то и начинает вас занимать, то не трансцендентальные темы, а какие-то мелочи. У вас склад ума деревенской кумушки, единственное, что вас по-настоящему волнует, это вопрос: на самом ли деле мой хозяин – Дон Хуан, а я – бес. И не посмеялись ли мы над вами. Да какое, друг мой, это имеет значение, когда события приняли такой оборот? Любая старуха из вашего родного городка не стерпела бы и кое о чем меня спросила. – Он положил стопку старательно сложенных листов на рояль и придавил их лампой. – Вот вы называете себя журналистом. Но разве даже самый лучший из ваших коллег не отдал бы все на свете за возможность взять интервью у моего хозяина? Да вы только представьте! Десять страниц в «Пари-Матч» – текст и фотографии. А какие заголовки! Хотите сделать такой репортаж? С фотографиями я вам посодействую.
– Мне это неинтересно.
– Просто у вас все равно ничего не получилось бы… Мой хозяин не дает интервью. Он не чета всем этим киноактерам и принцессам, которые выходят замуж за колбасников. Но я-то, я-то мог бы кое о чем порассказать, даже рискуя получить потом взбучку. Ведь именно скрытность моего хозяина, это его упрямое нежелание говорить о себе самом породили массу кривотолков.
– Иначе говоря, вы желаете, чтобы интервью я взял у вас. Вы желаете попасть на разворот в «Пари-Матч».
Он скорчил гримасу, которая при некоторой натяжке могла бы сойти за улыбку:
– Разумеется. Ну скажите, что больше всего нравится слугам? Конечно, посудачить о хозяевах. Кое-чем я, правда, от них отличаюсь: я никогда не стану болтать о мелочах, о ничтожных пороках. Но тут, по чести говоря, моей заслуги нет: просто я никогда таковых за моим хозяином не замечал. Он велик. Он всегда брал только самые высокие ноты, скажем соль-мажор.
Лепорелло поднял крышку рояля и несколько раз ударил по какой-то клавише. Хотя я не могу сказать с точностью, существует ли на рояле соль-мажор и ее ли он нажимал.
– Скажем, публику больше всего должна заинтересовать любовная техника Дон Хуана. Особенно женщин. Но вот ведь незадача, именно тут поэты и ошибались. И наш замечательный Соррилья – не исключение. Помните: «Один прием, чтобы увлечь их, другой, чтоб завоевать…»? Ну скажите, что это? Грубыми мазками намалеванное изображение поспешной любовной связи. Именно поспешной, что никак не вяжется с той тщательностью, с той изощренностью, с какими хозяин готовит свои завоевания. Надо заметить, что в этом смысле он вовсе не похож на испанца. Он никогда не старается ускорить дело, и нет ничего более ему противного, чем наспех, кое-как состряпанная работа – в духе Лопе де Веги. Мой хозяин тщательно примеривается – и всегда попадает в цель. Вы же сами видели: это человек медлительный, уравновешенный; как вам известно, на осаду Сони он потратил два долгих месяца… Хотя это вовсе не значит, что он с каждой возился столько же; правда, некоторые отнимали времени и поболе. Но дело-то, собственно, не в затраченном времени. Одна из ошибок Тирсо заключалась вот в этой фразе: «Долгий срок отпущен мне!», но ошибка неизбежна, потому что Тирсо хотел сделать из легенды о моем хозяине назидательную историю и нужно было подвести дело к финальному раскаянию. Однако Дон Хуан никогда не помышлял о раскаянии, в том числе потому, что раскаивался каждодневно и вынужден был каждодневно бороться с раскаянием… И еще потому, что борьба его была успешной, во всяком случае – до определенного момента. А ведь признайтесь, вас
