доллары на грязном ковре. Я ела слишком много черной икры и не отложила денег на твое будущее. Я ела слишком много икры с мужчинами, которые на мне не женились. Лучше уж так, думала я, пока кровь лилась из меня дождем. Потом пришла новая схватка, сильнее предыдущих. Я вскрикнула так громко, что звук, должно быть, окрасил воздух, а потом эта вещь, эта осязаемая вещь, высвободилась из-под меня. Я поймала ее рукой.

Она не была похожа на инопланетянина, но определенно напоминала человеческое дитя. Формой и ощущением. Глаза ее были как будто зашиты. Я видела темные глазные яблоки под красивыми, плотными веками. Она была синюшно-багровая, с органами и собственной кровью, пульсировавшей близко к поверхности ее глянцевой плоти. Нос, едва ли не самый изящный из всех, что я видела.

Она поместилась в мою ладонь, и все же, кажется, была длиннее – не помню точно; я лишь думала, что она достаточно велика для того, чтобы выжить, я верила в это всем своим существом. У тебя будут дни, когда ты будешь считать, что Бог жесток, или сомневаться в том, что Бог вообще есть. Ты можешь поверить, что ничего нет. Я верила – а потом перестала. Что бы я ни чувствовала в любой другой день, единственное, в чем я была уверена, так это в том, что я скорее всего неправа. В тот день я догадалась, что, вероятно, Бог-женщина дарит подарки, которые не подлежат хранению. Бог-женщина знает, кому можно доверить ребенка. И еще она точно знает, кому необходимо избавление из тьмы – хотя бы на миг. А потом она заберет ребенка обратно, и поместит его в утробу настоящей матери, и позволит ему вырасти там.

У нее были идеальные ручки, и я говорю это тебе не из желания покрасоваться, но потому, что это являлось, пожалуй, единственным чистым чувством, которое посетило мое сердце за почти тридцать лет. Одна ее ручка обвилась вокруг моего указательного пальца, почти целиком обхватив его. Мой палец так плотно, так шокирующе обнимали! Меня достаточно обнимал мой отец в то недолгое время, пока он у меня был, но я всегда жаждала объятий матери, ее рук. Я всегда хотела, чтобы они складывались шапочкой поверх моего черепа, хватали меня и вбирали меня в нее. Но теперь, когда мой ребенок, когда его маленькие пальчики, еще перепончатые, но все же деликатно раздельные, вжимались в меня, обнимали меня, это была достаточная любовь, чтобы продержаться еще тридцать лет. Она понимала, что мне предназначено заботиться о ней столько, сколько она проживет. Не знаю, почему я говорю «она». Потому что я очень хорошо поняла, и это было очевидно, что ребенок – мальчик.

Не знаю, как долго он дышал на моей ладони. Ребра, выпуклости под гелем кожи цвета слоновой кости, двигались вверх-вниз в изящных вдохах-выдохах. Пальцем другой руки я погладила его лоб. Мой малыш, сказала я тихо. Я ощущала покой и счастье. Я знала, что это ненадолго, но позволила себе ощущать их столько, сколько возможно.

Когда все кончилось, в этом не было ни внезапности, ни драматизма. Дыхание просто прекратилось. Легкая судорога прошла по крошечному тельцу. Моей следующей эмоцией была ярость. Она была более определенной, чем счастье, потому что к ней я привыкла больше. К ярости на что? На все. На всех. Я хотела убить весь мир. Я знала, что убью по крайней мере кого-то. Это было нечто большее, чем предчувствие. Это являлось обещанием, которое я могла исполнить. Ярость была так велика, что ей нужно было куда-то выплеснуться. Но для разнообразия я не гневалась на себя. Для разнообразия я не испытывала к себе ненависти. Я любила себя, как любил меня мой ребенок. Я видела себя как нечто большее, чем, я думала, я могла бы быть, и хотя это чувство наверняка потускнело бы, в тот момент оно лучисто сияло.

А потом я услышала снаружи знакомые пронзительные вопли. Если бы все несчастья мира можно было вместить в один звук, это был бы звонкий ад койота. А потом я услышала, как они издают новый звук. Гневный рык, как будто животному подражает человек, который и сам животное. Я бросилась к двери с остывающим ребенком в руке. На Курта нападали три стелющихся по земле серые твари.

К этому ужасу – зрелищу неминуемости собственной смерти – пса ничто не могло подготовить. В первый год жизни он подвергался дурному обращению, а потом попал в мерзкий приют и понятия не имел, что ему суждено умереть, пока его не спас молодой мужчина, любивший великолепную природу. От злобных пинков и стальных клеток пес перенесся к чистой любви, и полным мискам еды, и лазанью по горам, и сну в кровати рядом с теплым телом.

Я увидела, как из своей юрты выбежал Ривер. Потом опустила взгляд и заметила, как зубы одного койота, блестящие и белые, запутались в шерсти Курта. Увидела, как пес отпрянул, и с него слезла полоска покрытой шерстью кожи. Я завопила, и один из койотов бросился ко мне. Все произошло так быстро! Я не думала своим человеческим мозгом и поэтому, должно быть, сделала то единственное, что имело смысл сделать. Ладони выпустили мой сияющий плод. Все замерло. Ночь прояснилась, омытая волной звездного света. Я почувствовала, как дрогнули колени, и пес шмыгнул мимо меня в мой дом.

– Где Курт? – выкрикнул Ривер.

Я указала на входную дверь. Ривер, ничего не знавший о случившемся, вбежал внутрь и вышел, держа на руках огромного истекающего кровью пса.

– Спасибо тебе, – сказал мне мужчина, рыдая.

– Я ничего не сделала, – открестилась я. Потом ушла в дом и рухнула на отвратительный диван.

Когда я очнулась, Ленни гладил меня по руке. Я заметила, что он как-то исхитрился выключить кондиционер. Может быть, своей тростью, как престарелый крестоносец, достав выключатель с первого тычка.

– Джоан, – сказал Леонард, – слава богу! Я не знал, то ли вы в обмороке, то ли что… Боже мой, эти злобные создания! Вы вся в крови, дорогая, они вас ранили? Укусили куда-нибудь? Обычно койоты не охотятся на людей.

Я ничего не сказала. Лежала совершенно неподвижно. И думала: что эти люди с их нормальной жизнью будут думать обо мне теперь? Я знала, что никогда не смогу никому рассказать, даже Элис. Никто не хочет слышать о великих страданиях или не подчиняющихся никаким законам решениях. Все думают, что это преступление против их ушей, их жизни.

– Я подтер за вами рвоту.