после нее, было гораздо хуже. Я хотел большего, а не просто быть частью бесконечного цикла кровопролития и порабощения. Поэтому однажды, устав от всего, я присоединился к каравану тех, кого поработил. – Он заложил руки за голову и откинулся назад. – И представьте – теперь я сижу здесь, самый могущественный человек в величайшем городе мира.

– Мы мало чем отличаемся, – сказал Абу, кивая. Рассказ Като явно произвел на него впечатление. – Лучники тоже хотели большего. Когда-то Аланья была нашим кровным врагом, но кто будет отрицать ее притягательность? Скажи, ты скучаешь по Химьяру?

Като покачал головой и хмыкнул:

– Никогда. Я не оглядываюсь назад. Скучать по ушедшему – значит впустую растрачивать возможности.

Абу улыбнулся:

– Но по кое-чему ты наверняка скучаешь. По терпкому и сладкому сиропу ореха саппа. По знойному воздуху моря Ям-Сап. По только что обжаренным кофейным зернам из еще горячего помета желторогих горных козлов.

Последнее… звучало довольно мерзко. Но Като закрыл глаза и глубоко вдохнул, как будто нюхая кофе. Затем улыбнулся и покачал головой:

– Ай-ай-ай, теперь ты дергаешь меня за ниточки. – Като погрозил Абу пальцем: – Я же сказал, что не оглядываюсь назад. Так давай смотреть вперед – если йотриды войдут в город, мы все умрем.

Абу хрустнул пальцами.

– Лучники Ока позаботятся о том, чтобы не вошли. Мы самые лучшие в мире защитники стен. И наши стрелы, и слова надежны и попадают в цель быстрее, чем любая пуля.

– Пусть твои стрелы будут точнее слов, – хохотнул Като и глотнул воды. – Клянусь Лат, пусть они будут намного точнее.

– Значит, договорились? – спросила я Като.

Он стукнул кружкой по столу.

– Время затягивает свою петлю. Мне пришлось довериться Хадриту, а теперь приходится доверять лабашцу. Но я чувствую, как веревка трется о мою кожу. Я мертвец в тысяче вариантов развития событий и выживу только в одном. Так пусть он и осуществится.

Он протянул руку.

Абу пожал ее и скрепил договор радостной улыбкой:

– Ты об этом не пожалеешь, мой химьярский друг.

После встречи я последовала за Сафией в пустой храм, который закрыли для простого люда. Она не воздела руки в молитве, а просто уставилась на усыпальницу, словно погрузившись в раздумья.

Я встала неподалеку, и мое присутствие вырвало ее из транса. Она выдавила слабую, почти боязливую улыбку и отвела взгляд.

Я попыталась вспомнить несколько кармазийских фраз, которые знала, а потом сообразила, что могу говорить по-кармазийски. Каким образом? А откуда я знаю крестейский? Или химьярский?

– Как дела?

Надеюсь, у меня правильный выговор.

Девушка ответила по-кармазийски «хорошо», хотя и с нервным трепетом, причем прибегла к неофициальной форме, так не говорят с членом правящей семьи. Откуда я так много знаю об их малоизвестном языке?

– Прости, – сказала я по-парамейски, – я плохо понимаю ваш язык.

Точнее, не должна понимать. Очередная загадка среди прочих.

– Тебе и незачем. Мы все говорим по-парамейски.

Я пыталась вспомнить, часто ли среди кармазийцев встречаются редкие типы крови, но в первом томе «Типов крови» об этом не упоминалось. Может быть, если бы у меня было время прочитать второй том, я узнала бы о типе ее крови и возможностях, которые он открывает. Я спрятала книгу у себя в комнате и надеялась вскоре вернуться к чтению.

– Ты тоже будешь защищать стену? – спросила я.

– Если захочет Абу.

Она всегда отвечала кратко.

И это только больше распалило мое желание докопаться до сути.

– А чего хочешь ты? Тебе вообще есть до всего этого дело? До войны между дядей и племянником?

Она шевельнула губами, но засомневалась. Поразмыслив, она сказала:

– Кярс… достойный человек.

И она туда же? Почему все так считают? Неужели они не видят его притворство? Хотя подобная вера была мне на пользу, меня тревожило, с какой легкостью люди в эти дни готовы обмануться.

– Да, достойный, – ответила я. – Он так или иначе дотянулся до каждого аланийца. – В особенности он любил дотягиваться до женщин, своих или чужих. – А как он улучшил твою жизнь, дорогая?

– Он спас моего отца, – прошептала она.

Интересно, в каком смысле, метафорическом или буквальном?

– Да? И как же?

Наконец-то она посмотрела на меня. Ее глаза с золотистой радужкой… были такие яркие, но суровые.

– Отец сражался за сирмян в битве при Сир-Дарье. Крестейцы убили бы его, если бы вовремя не прискакал Кярс.

Неожиданно и озадачивает.

– Твой отец… был янычаром?

Она покачала головой:

– В той битве не участвовали янычары. Мой отец был… хазом… на службе у Хайрада Рыжебородого.

– Прости, – смутилась я. – Я мало знаю о том сражении, не считая подвигов моего возлюбленного.

– Я обязана Кярсу, – сказала она. – Я буду защищать стену.

Меня грызло внутреннее ощущение, что она чего-то недоговаривает. Но я никак не могла нащупать фальшивую ноту в ее истории. Тем временем в зал вошла уборщица – седая женщина в рясе. Воздев руки, она быстро произнесла молитву и подмела и без того чистое помещение, держась от нас на расстоянии.

Я решила прибегнуть к другой тактике, хотя это меня и раздражало.

– Знаешь, для поэтов на площади Смеха красота и кармазийки – синонимы. А среди кармазиек, которых я видела, ты самая потрясающая. – Это была небольшая натяжка. Хотя она была привлекательной, я видела и покрасивее среди часто посещающих гарем танцовщиц. – Почему тебя еще не умыкнул сын какого-нибудь богатого визиря?

– Я низкого происхождения, – ответила она. – Дочь хаза. С какой стати кто-нибудь…

– Ты не низкого происхождения. Твой парамейский лучше, чем у султанши Миримы, по крайней мере если выдавить из тебя больше пары слов. А твой акцент. Я не могу его точно опознать, но он не кармазийский, в этом я уверена. Ты почти не говоришь по-кармазийски, запинаешься даже на собственном имени. Нет, ты не та, за кого себя выдаешь.

Она повела плечами и слегка нахмурилась, показывая, что ей плевать.

– А если и так? Тебе-то какое дело? А может, кислый фрукт обвиняет сладкий виноград? Может, ты и сама не та, кем кажешься. Ты говоришь на парамейском, словно лично сочинила Писание Хисти, а акцент у тебя как в старой пьесе из времен святых правителей. Но мне и дела нет.

Какая проницательность. Я бы отстала от нее, но это не в моем стиле.

– Дочери хазов смотрят много пьес?

Ее усмешка немного меня кольнула.

– Рабыня – так ты назвала себя. Моя мать тоже была рабыней, но непростой. Мы все – нечто большее, не так ли? Пытаемся вырваться из клетки своего рождения.

Верно подмечено. Но водяные часы уже опустели, а предстоит сделать еще