гранатами все печи (служившие для приготовления пищи и отопления в крестьянских домах). Рагинский завершил утреннюю сессию третьим советским фильмом – «Разрушения, произведенные немцами на территории Советского Союза»[847].

После перерыва Рагинский объявил, что с показаниями о разрушении памятников культуры и искусства Ленинграда выступит Иосиф Орбели, живший во время блокады в Зимнем дворце, части Эрмитажа, огромного музея, наполненного сокровищами культуры. Адвокат защиты Серватиус (представлявший не только Заукеля, но и руководящий состав НСДАП) попытался протестовать на том основании, что Ленинград не был оккупирован немцами, – но Трибунал лишил его слова. Изможденный и усталый Орбели медленно поднялся на свидетельское место. Дрожащим голосом он заговорил о блокаде города, прежде всего о разрушении его зданий[848].

По словам Орбели, не было сомнений, что немецкие войска во время блокады прицельно били по Эрмитажу. Ущерб был нанесен не только случайными попаданиями, но и систематическим обстрелом в течение месяцев. Серватиус, ведя перекрестный допрос, спросил, как может человек, не являющийся профессиональным артиллеристом, определить, не целились ли немецкие военные по соседнему Дворцовому мосту – учитывая, что мосты являются признанной стратегической целью. Орбели ответил, что вряд ли немецкая артиллерия целилась по мосту: по нему достаточно было выстрелить один раз, а в Зимний дворец за все время попало тридцать снарядов. «В этих пределах я безусловно артиллерист», – добавил он. Когда Орбели закончил, корреспонденты из Ленинграда стали его поздравлять. «Вы их пригвоздили… Разгромили… – восклицал Вишневский. – Как ленинградец, как блокадник… жму Вашу руку»[849].

Ил. 31. Советский свидетель Иосиф Орбели на скамье свидетелей. Февраль 1946 года. Источник: ГАРФ. Ф. 10140. Оп. 2. Д. 153. Л. 13

Советские выступления должны были завершиться меньше чем через неделю. В субботу 23 февраля, в преддверии следующей стадии процесса – выступлений защиты, – Трибунал заслушал ходатайства защиты касательно свидетелей и документов. Штамер и Хорн (представители соответственно Геринга и Риббентропа) заявили протест относительно того, что процедуры Трибунала выстроены с предубеждением против обвиняемых. Защита неоднократно сталкивалась с неожиданными свидетелями обвинения, тогда как подсудимые должны были заранее назвать своих свидетелей. Адвокаты ничего не добились этим аргументом и начали перечислять имена. Геринг хотел вызвать фельдмаршала Альберта Кессельринга, фельдмаршала авиации Эрхарда Мильха, генерала Карла Боденшатца и еще нескольких военачальников. Штамер сказал судьям, что Боденшатц покажет, что Геринг пытался удержать Гитлера от нападения на Россию. Геринг также просил вызвать шведского промышленника Биргера Далеруса из Стокгольма и лорда Галифакса; оба должны засвидетельствовать, что он хотел мира. Во главе риббентроповского списка вызываемых свидетелей стояли его личная секретарша Маргарете Бланк и бывший посол Фридрих Гаус (который ранее возглавлял Правовой отдел германского МИД). Он также просил вызвать Уинстона Черчилля, выдвигая теорию, будто «довоенные угрозы» со стороны британского премьер-министра заставили Гитлера «перевооружать Германию и планировать агрессивные войны». Альфред Зайдль, недавно взявший в свои руки защиту Гесса, попросил вызвать нескольких свидетелей, в том числе Альфреда, брата подсудимого, занимавшего должность заместителя гауляйтера в иностранном отделе НСДАП[850].

К тому времени советская сторона еще не решила, кого из свидетелей вызывать. Тем вечером советская делегация устроила ужин в честь Дня Красной армии с обилием водки и икры (где Максуэлл-Файф танцевал с несколькими русскими переводчицами), а свидетели сидели в своих номерах в «Гранд-отеле» и гадали, кто из них будет давать показания[851]. Наутро Суцкевер написал в дневнике, что он слышал, будто «почти решено» вызвать его, Григорьева, Ломакина и Тарковского. Но в понедельник утвердили только кандидатуры Григорьева, Ломакина и Тарковского. Теперь Суцкевер предполагал, что, видимо, по поводу его свидетельского облика были «опасения», как он это назвал[852]. Он был прав. Он попросил разрешения давать показания на идише, и поэтому было непросто найти переводчика. Возможно, сыграл роль еще один момент. Эренбург позже писал, что Суцкевер признался ему в намерении «пронести во Дворец юстиции ружье и застрелить Геринга» – и что он отговорил Суцкевера от этого покушения[853].

В понедельник 25 февраля Смирнов произнес главную советскую речь о преступлениях против человечности. Нюрнбергский устав определил их как «убийства, истребление, порабощение, ссылка и другие жестокости, совершенные против гражданского населения» или «преследования по политическим, расовым или религиозным мотивам» в связи с любым преступлением в юрисдикции Трибунала. Смирнов утверждал, что это понятие имеет и более широкий смысл. Фашисты не только творили жестокости, в том числе убийства, но и пытались отнять у людей то, что делало их людьми. По его словам, фашисты заставляли своих жертв «пройти через многие унизительные для человеческого достоинства мучительные стадии». У людей «отнимали дом и семью, их пытались лишить родины» и «права говорить и читать на родном языке». Их лишали имен и «права иметь детей… И наконец, у них отнимали последнее – жизнь». Тем, кому удалось сбежать, требовался долгий период восстановления, чтобы вернуться к «правилам человеческого общежития»[854].

Позже тем же вечером Смирнов посетил Суцкевера и сказал, что того вызовут давать показания – на русском, одном из четырех официальных языков Трибунала. Смирнов внушил Суцкеверу важность его показаний как «первого свидетеля-еврея». Смирнов подчеркнул, что Суцкеверу придется «говорить от имени миллионов жертв. Вы должны рассказать миру, как фашизм уничтожал ваших братьев»[855].

Однако на другой день Суцкевера не вызвали. Он весь день просидел в зале суда, пока два других советских свидетеля давали показания о жестоких методах немецких оккупантов. Первым был Григорьев, крестьянин из Псковской области. Западные журналисты наблюдали, как этот свидетель «хмурился и стискивал руки», бесстрастно рассказывая, как немецкие солдаты разрушили его деревню и убили его семью[856]. Григорьев начал: «В памятный день 28 октября 1943 года немецкие солдаты внезапно ворвались в нашу деревню и начали убивать мирных жителей, стреляли в них, загоняли в дома». Его самого, двух его сыновей и еще шестнадцать крестьян отвели в дом на окраине деревни. Вскоре затем вошли четыре вооруженных немецких солдата, выстроили их вдоль стены и открыли пулеметный огонь. Григорьев рассказал суду, что он и его младший сын выжили, скрылись в соседнем лесу и прятались там, пока солдаты жгли деревню; позже он узнал, что его жену и среднего сына увели в другой дом и убили. На вопрос Смирнова, почему немцы разрушили его деревню, Григорьев ответил, что не знает. Немцы заявили, что жители прячут партизан, но, по его показаниям, это было неправдой. Жители были в основном стариками и детьми и даже не знали, кто такие эти якобы «партизаны». Показания Григорьева произвели сильное