Шрифт:
Закладка:
Восемь месяцев следствия и суровый приговор военного суда: расстрел по военным законам. Однако Российская Империя была империей правосудия и правды, сопряженной с милосердием. Иногда кажется, что это-то её и погубило. Приговор поступает в генерал-аудиториат, который, руководствуясь данной ему императором инструкцией, просит государя о милости.
«Отставного поручика Достоевского, за такое же участие в преступных замыслах, распространение письма литератора Белинского, наполненного дерзкими выражениями против православной церкви и верховной власти и за покушение, вместе с прочими, к распространению сочинений против правительства, посредством домашней литографии, лишить всех прав состояния и сослать в каторжную работу в крепостях на восемь лет».
Резолюция Государя: «На четыре года. Потом рядовым». Отдача в солдаты означала возвращение каторжному общегражданских прав (за несколько лет Ф. Достоевский выслужит себе в Южной Сибири унтер-офицерский, а затем офицерский чин прапорщика).
Однако император не хочет оставить несостоявшихся бунтовщиков без показательного урока. Он запрещает оглашать приговоренным замену смертной казни. Под его руководством готовится грандиозная инсценировка: форма для солдат, размер эшафота, белые балахоны-сáваны для приговоренных, темп барабанной дроби — император вникает во все подробности. Для Достоевского пережитое по воле государя потрясение на эшафоте и в самом деле становится началом пути к отходу от либерализма и революционности, к обретению себя как русского православного мыслителя.
Евангелие в Мёртвом доме
Единственной книгой, разрешенной каторжным в Омске, было Священное Писание. Достоевский привез с собой полную библию на церковнославянском языке, однако очень скоро её лишился, обкраденый каторжником Петровым.
«Я ему дал только донести из одного места в другое, дорога была несколько шагов, но он успел найти по дороге покупщика, продал её и тотчас же пропил деньги. Верно уж очень ему пить захотелось, а уж что очень захотелось, то должно быть исполнено. Вот такой-то и режет человека за четвертак, чтобы за этот четвертак выпить косушку, хотя в другое время пропустит мимо сотню тысяч. Вечером он мне сам объявил о покраже, только без всякого смущения и раскаянья, совершенно равнодушно, как о самом обыкновенном преступлении… Я было пробовал хорошенько его побранить…Он слушал не раздражаясь, даже очень смирно, соглашался, что библия очень полезная книга, искренно жалел, что её у меня теперь нет, но вовсе не сожалел о том, что украл её».
У Достоевского остался лишь «Новый Завет», подаренный на пути на каторгу, в Тобольске, женами декабристов. В корешок книги были ещё вклеены такие необходимые на каторге 10 рублей.
Эта книга, единственная бывшая с Достоевским в четыре каторжных года, оказалась настоящим сокровищем для исследователей. В ней 1426 помет, включая 719 загибов, 364 отметки ногтем. Практически каждая строчка Нового Завета, так или иначе, нашла отражения в романах, рассказах, статьях, письмах Достоевского, проникнутых не только евангельской образностью, но и бесчисленными прямыми и скрытыми евангельскими цитатами. О воскресении Лазаря читает Соня Раскольникову. О Гардаринском бесноватом и его бесах, вошедших в свиней, говорят в «Бесах».
Именно на каторге Достоевский окончательно обретает веру в Христа и русский народ. Он спускается к разбойникам, чтобы обрести среди них Спасителя.
Долгое время каторжники находились в непримиримой ненависти к дворянину и поминутно выказывали эту ненависть. «150 врагов не могли устать в преследовании», — писал он брату. Но в этом безобразии и жестокости писатель обретает душу народа и его правду. Народ ненавидит дворян именно за то, что те утратили Бога. «Ты безбожник, ты в Бога не веруешь, убить тебя надо», — будут кричать Раскольникову каторжники в «Преступлении и наказании».
Однако в этом страдании и ничтожестве Достоевский раскрывает для себя человека: «Я в четыре года отличил, наконец, людей. Поверишь ли: есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото… Что за чудный народ. Время для меня не потеряно, если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его», — признавался писатель в письме к брату.
Из ссылки в Семипалатинске он пишет своему старому другу Аполлону Майкову: «Я, например, до такой степени родня всему русскому, что даже каторжные не испугали меня. Это был русский народ, мои братья по несчастью, и я имел счастье отыскать не раз даже в душе разбойника великодушие, потому естественно, что мог понять его; ибо сам был русский».
Фёдор Достоевский вспоминает, о чувстве национальной солидарности, которое охватило его в годы Крымской войны вместе с русскими солдатиками и в противоположность столичным либералам: «Прочел в „Голосе“ серьёзное признание в передовой статье, что „мы, дескать, радовались в Крымскую кампанию успехам оружия союзников и поражению наших“. Нет, мой либерализм не доходил до этого; я был тогда ещё в каторге и не радовался успеху союзников, а вместе с прочими товарищами моими, несчастненькими и солдатиками, ощутил себя русским, желал успеха оружию русскому и — хоть и оставался еще тогда всё ещё с сильной закваской шелудивого русского либерализма, проповедованного говнюками вроде букашки навозной Белинского — но не считал себя нелогичным, ощущая себя русским».
Поджигатели
Общество, в котором оказался Ф. Достоевский, вернувшись в декабре 1859 года из каторги и ссылки, было одержимо зудом реформ, переходившим в похоть революции.
Достоевский с его новообретенным христианством и почвенничеством казался отставшим от жизни и смешным. Почвеннический журнал «Время», который писатель начал издавать вместе с братом Михаилом, далеко отставал по влиятельности и читательскому успеху от некрасовского «Современника» с его хулиганским сатирическим приложением «Свисток», оскорблявшим всех и каждого.
Над Русью раздается фальшивый набат герценовского «Колокола». Через журнал-иноагент, который кладут на стол для ознакомления самому императору, чиновники начинают сводить друг с другом счеты, направляя анонимные корреспонденции с обвинениями в ретроградстве…
«К топору зовите Русь», — писал под псевдонимом Николай Добролюбов в «Колоколе». «Что можно разбить, то нужно разбивать, что разлетится вдребезги, то хлам, бей направо и налево — вреда не будет», — эти слова Дмитрия Писарева очень любил повторять Владимир Ленин.
«А кроме того ружьями запасайтесь, кто может, да всяким оружием. <…> А когда пора будет, и объявление сделаем. Ведь у нас по всем местам свои люди есть», — писал
