губы, крупный нос. Просветленное выражение лица, эта воплотившаяся в образе музыка, юность облика и, самое главное, следы острой почечной недостаточности, сопровождаемой сильным отеком лица, – вот абсолютные доказательства подлинности Моцартовой маски. Впечатление усиливает отчётливо видимая и значительная выпуклость лица, особенно в области носа и щек, а также век. Но Моцарт-то умер от острой токсикозной почечной недостаточности, то есть смерть сопровождалась сильными движениями мышц лица, что подтверждают и источники того времени.

Я потрогал руками посмертную маску: металл был шершавым и холодным. Потом обошел экспонат с другой стороны и в последний раз остановился перед ним. Мне хотелось ещё раз взглянуть в это спокойное лицо. Долго-долго смотрел, и вдруг маска стала оживать, заговорила со мной. Не помню, сколько прошло времени, пока я находился в бреду… Я очнулся и прошагал несколько метров по кунсткамере Дейма-Мюллера, остановился, ища выход.

Наконец, я выбрался из Моцартовой комнаты-музея в прихожую с памятным свёртком под мышкой и с письмами в руке. Меня встретил любезный молодой человек. Он проводил меня во двор и жестом руки предложил прогуляться по воздуху, посмотреть окрестности замка.

Я кивнул и не пожалел об этом. Можно было диву даваться искусственным руинам, называвшимися «развалинами Карфагена», на ощупь я пробрался по лабиринту и полюбовался набором каменных нагромождений, вызвавших некое представление о Древнем Египте, отзвуки которого пропитана музыка в Волшебной флейте. Я то и дело задерживался в искусственных пещерах между пугающими фантастическими нагромождениями скал, с интересом рассматривал сверкающие камни, атлантов с ониксовыми и малахитовыми глазами, таинственные источники с невидимыми шумными водопадами, гул которых был слышен за каменной стеной, испещренной фрагментами каменного угля, конкрециями кальцита, ляписа и агата.

Гроты всегда обладали для Моцарта каким-то особым очарованием. Ребёнком он восхищался гротами Шёнбрунна, позднее опишет до того ошеломившие его гроты парка графа Кобенцля, что, став масоном – «вольным каменщиком», он задумал в свою очередь основать собственное (eigene) тайное общество, а назвать собрался «Die Grotte» («Грот»). Насколько при этом привлекали его (Моцарта) творческую фантазию таинственные церемонии ордена, сейчас уже невозможно установить; важным, однако, представляется то, что он подготовил устав «Грота».

27 ноября 1799 года и 21 июля 1800 года Констанция сообщала лейпцигскому издательству об этом проекте своего мужа, касавшемуся учреждения этого общества, указав на то, что его доверенным лицом в этом деле был аббат Штадлер, который будто бы при тогдашних неблагоприятных для масонства обстоятельствах опасался за своё сообщничество. Максимилиан Штадлер относился к числу членов ордена, не внушающих доверия.

В письме от 21 июля 1800 года Констанция писала: «Настоящим я одалживаю Вам для использования в биографии (Моцарта) некоего сочинения, по большей части в рукописи, моего мужа об ордене или обществе, называемом Grotta, которое он хотел организовать. Я не могу дать других разъяснений. Здешний придворный кларнетист Штадлер старший (Антон Пауль), написавший остальное, мог бы сделать сие, но он опасается признать, что знает об этом, ибо ордена и тайные общества так сильно ненавистны. Да и события „Волшебной флейты“ развертываются в мрачных, похожих на пещеры приделах египетского храма, в котором властвует Зарастро…»

Но вот экскурсия, похожая на некий тайный ритуал, закончилась. На меня надели повязку, посадили в машину и отвезли обратно в Вену, высадив возле собора св. Стефана, где в капелле Распятия отпевали Моцарта…

Солнце стояло высоко, на бледно-голубом небе не было ни облачка. Я не знал, конечно, о чем говорится в письмах, но у меня не было ни малейших сомнений в том, что они приведут меня к Марии Магдалене Хофдемель. Она – последнее связующее звено, ключ к решению головоломки.

Я уже знал, кто такие вольные каменщики – масоны, иллюминаты. Может быть, они, как и их современные двойники, которые ведут себя словно прыщавые подростки, мастурбирующие в укромных местечках, просто корыстные особы с манией величия, запутавшиеся в паутине собственных интриг. Но вдруг, как говорит литератор из американского Квинса Григорий Климов, они, сами того не зная, продали душу неким зловещим силам, которые питаются их кровью, а взамен наделяют их властью, позволяющей эксплуатировать человеческую жизнь и разворовывать ресурсы планеты. Может, письма расскажут мне правду? Или я так и не узнаю, чему верить?

После встречи с Верой Лурье я понял: неважно, во что ты веришь. Всякая вера есть лишь попытка объяснить жизнь. А объяснить её – все равно, что объяснить, почему, слушая струнные квартеты Вольфганга, смеешься и плачешь одновременно.

Моцарт вошёл в мою жизнь в день знакомства с графиней и баронессой Верой Лурье. Со всей своей божественной силой, своим незримым присутствием. Эта же неизбывная сила и мощь, но в иных формах и пропорциях, есть в каждом из нас. Моцарт, точно небожитель или, скорее, посланец из другого мира, устилал свой путь терниями и писал восхитительную неземную музыку. В музыке Моцарта – животворное пламя его гениального духа. Эта империя души Моцарта будет трудиться как вечный двигатель, перпетуум-мобиле, рождая гениальную музыку, сжигая дотла все суетное и иллюзорное. И в этом не будет никакой пощады серости и высокомерному снобизму. Останется только акт рождения музыки – мучительный и восхитительный процесс, который имеет на выходе однозначный ответ: вот гениальное, а вот – бездарность, и пошлость, рядящаяся в чужие перья.

Давным-давно, глядя поверх крутобоких полей и рощиц СреднеРусской возвышенности, накрытой сине-пресным небесным шатром, я твердо решил, что моя жизнь должна быть посвящена борьбе за истину, честь и свободу.

Уже скоро я перестал верить рекламным объявлениям политиков, зазывно оравших с импровизированных трибун Белого дома в 1991 году: «Свобода, свобода!» Что это за свобода, и от кого? Теперь, благодаря Вольфгангу Моцарту, доктору Клоссету, Гвидо Адлеру, Борису Асафьеву, Игорю Бэлзе, Вере Лурье, Дитеру Кернеру, Гунтеру Дуде и моим размышлениям обо всём, я твердо уразумел, что их свобода – выдумка политиков, свобода для дураков или пациентов из «психушки». Истинную свободу обретешь только в себе самом, осознав, кто ты на самом деле. Об этом мечтали многие гуманисты прошлого. Ибо им самим доставало смелости идти на баррикады, бороться с тиранией, не принимать всерьез иллюзию свободы. Пламя, зажженное музыкой Моцарта, пылает и по сей день ярким волшебным огнём истинной красоты и свободы. Нам только нужно иметь мужество поддерживать его и передавать дальше.

Теперь я твёрдо знал, как поступлю. Передо мной стояли простые, до боли прозаические задачи: прибрать пыльную и захламлённую квартиру в Москве, вернуть книги из библиотек. Встретиться с Соней Шерманн, продолжить с ней роман, жениться, наконец, завести детей. А почему бы и нет? У меня