С особым тщанием я продолжил осматривать «Моцартовский раздел». И чем дольше я знакомился с экспонатами, тем более всего убеждался, что пребываю в своеобразной привилегированной галерее, включая и кабинет восковых фигур, которые 200 лет назад демонстрировались в Вене…

Ба! Я вздрогнул, натолкнувшись взглядом на легко узнаваемый силуэт мужчины в парике и камзоле. Но здесь было иное восприятие, не сравнимое с неожиданной встречей манекенов-моделей в салонах магазинов, когда пугаешься замены живого человека на его имитацию из пластмассы. Здесь было все иначе… Я обошел вокруг застывшей на миг фигуры великого композитора… Восковой Моцарт не пугал своей безжизненностью, а, наоборот – завораживал всем: от подлинности костюма до ауры, незримо присутствующей и создающей иллюзию… живого человека.

Не веря своим глазам, я даже тряхнул головой: «Неужто – это та самая подлинная скульптура!?».

Это был тот редкий момент истины, когда слова излишни и не надо что-то говорить, объяснять. Ложь Зюсмайра, лукавство Констанции, иезуитское коварство аббата Штадлера, а на этом фоне – правда художника графа Дейма-Мюллера; и такие реалии, как стародавнее прошлое, пресно-обыденное настоящее и технократическое будущее (по-голливудски) – всё теперь казалось мизерабельным, лишилось смысла.

Здесь, в этой комнате, нас было только двое: я и он, Вольфганг Моцарт, которого я прежде даже не стремился узнать, а тем более познать, зато знал теперь лучше, чем самого себя. Передо мной был не тот лубочный отлакированный Моцарт – великий композитор, неузнаваемый под толстым слоем рекламного глянца сувениров и конфет, но возник истинный Вольфганг Амадей, Вольферль, – человек, во всех своих проявлениях, желаниях и мечтах.

Я вспомнил вопрос Веры Лурье:

«Вы захвачены Моцартом?»

Или по-немецки:

«Die Ergriffenheit in Mozart?» – вопрос, который я тогда так и не понял.

Теперь, если бы она была жива, я ответил бы:

«Да, Вера Лурье, я более чем захвачен!».

Герр Дейм-Мюллер, – а я был уверен в этом, – тоже был «захвачен Моцартом», тоже оказался во власти его энергии, этого грозного, внушающего трепет величия. Эту маленькую комнату и ту, что за ней, заполонила небольшая империя под названием Вольфганг Амадей Моцарт: великий маэстро в разных ипостасях – глиняный, гипсовый, из воска, пастельный, акварельный – картины, а центром всего – его посмертная маска. Тут были сотни Моцартов. Вольфганг Амадей, чье лицо явилось мне в зеркале, которое я в страхе разбил вдребезги; Вольфганг Амадей, четко схваченный и понятый графом Дейм-Мюллером; Вольфганг Амадей – новатор, Вольфганг Амадей – мечтатель, Вольфганг Амадей – жертва, Вольфганг Амадей живой и мертвый. Казалось, он посещал эти залы, был здесь.

Кто ещё лучше знал Вольфганга, кроме как скульптор и художник герр Дейм-Мюллер или мои современники: Дитер и Сильвия Кернер, Вольфганг Риттер, Гунтер Карл-Хайнц Дуда и, наконец, поэтесса Вера Лурье?

У входа в следующую комнату стояло солидное кресло. Я присел. Отсюда были видны все «Моцарты» работы неутомимого графа Дейм-Мюллера, начиная с самого первого, изваянного ещё при жизни маэстро – до посмертной маски, снятой в 1791 году – в день и час смерти композитора. Могучий дух Вольфганга всюду излучал свою сияющую ауру. Скульптуры, изваяния, рисунки – все это стало явью, когда герр Дейм-Мюллер уже был в преклонных годах.

Под каждой скульптурой значился год её создания. Разглядывая их в хронологическом порядке, я ясно видел, как божественный огонь все ярче разгорался в душе Дейм-Мюллера и как сильный и отважный скульптор на глазах всех творил волшебство, сам преломляясь в этом божественном огне. Несколько лет трудился он над созданием образов Моцарта. Он перепробовал различный материал: камень, глину, бронзу, мольберт и кисть – и везде было видно, как проецировались зарницы его священного творческого огня. В экспозиции этой залы было всё от великого Вольфганга Моцарта…

Тут стоял и знаменитый «механический орган с часами», который играл по заказу графа Дейм-Мюллера редкостные сочинения – Adagio и Allegro F-dur, которые были закончены Моцартом в декабре 1790 года, и по поводу чего он сообщил в письме от 3 октября Констанции:

«… Я тут же решил заняться Адажио для этого часовщика… так и поступил – но как не по душе мне эта работа, я так несчастен, что никак не могу её закончить, – пишу целый день и бросаю от отчаяния. Если б не такой случай, конечно, я давно бы все бросил – но, уже через силу, все же пытаюсь работу как-то закончить…».

Вольфганг далее сообщает, как тяжело ему дается сочинение траурной музыки, заказанной графом Дейм-Мюллером для исполнения в его кабинете восковых фигур в память недавно почившего фельдмаршала Лаудона. И добавляет:

«Вот если бы это были большие часы, и аппарат звучал бы, как орган, тогда я радовался бы; а так инструмент состоит из одних маленьких дудочек, которые звучат высоко и для меня чересчур по-детски».

Но вот зазвучали первые аккорды – орган заработал по какому-то сигналу – и я обомлел, услышав музыку. Глубочайшие по чувству вступительные такты отражали тогдашнее душевное состояние Моцарта, которое сложно было выразить словами. Воистину его музыка – это молитва без слов…

Я подошёл к небольшой конторке, под стеклом которой лежали чьи-то письма и кусочек картона с небольшой прядью светлых волос, чуть ниже было написано: «Волосы великого композитора Австрии и мира Вольфганга Моцарта». Табличка над письмами гласила: депеши из Брюнна от красивой и умной Марии Магдалены Хофдемель (в девичестве Покорной).

Я повернул голову направо – и онемел от радости: это было то, к чему я так стремился!.. Во своём блеске и великолепии под стеклянным колпаком лежала отлитая в бронзе посмертная маска Вольфганга Амадея Моцарта.

Подошёл ближе, всмотрелся и увидел упокоенное лицо с мягкими, округлыми чертами того человека, на которого снизошла благодать Божья. Это была посмертная маска с лица великого Вольфганга Амадея Моцарта…

Я рассматривал металлическую отливку с посмертной гипсовой заготовки, которую герр Дейм-Мюллер снял с лица и отнес к себе в мастерскую на Плаццум-Шток-им-Айзен. И вот она – её бронзовая копия, сделанная в мастерской известного венского мастера Таддеуса Риболы…

…Я сидел в кресле, с рукописью на коленях и среди бесчисленных изображений композитора, среди ликов человека, которого давным-давно нет на свете, но которого – странное дело! – я знал лучше, чем кого бы то ни было из живых.

Наконец, я утомился чтением и разглядыванием страниц фолианта. Встал из-за стола. Но прежде чем уйти, мне захотелось прикоснуться к посмертной маске Вольфганга. Я подошел к ней. Огромная бронзовая отливка; пряди волос отброшены с высокого лба; закрытые глаза, чуть полуоткрытый рот, полноватые