однако, тяжело, потому что почва липла к ногам. Все четверо стояли и смотрели на нее. Когда она подошла чуть ближе, они заметили, что ее темная юбка заколота над щиколотками, чтобы не запачкалась во влажной весенней земле. Но все равно по подолу виднелись пятна грязи. Плотная кофта грубой вязки на стройном, изящном теле была наглухо застегнута. На голове – поношенная мягкая черная шляпа. Ноги в удобных сапогах с широкими носами она поднимала высоко над лепившейся землей. Селина сняла шляпу и, держа ее немного сбоку, прикрывала от солнца глаза. На легком весеннем ветерке ее волосы чуть разметались. Щеки порозовели. Теперь она уже шла по тропинке. И могла различить их лица. Увидев Дирка, она улыбнулась и помахала ему рукой. Ее взгляд с интересом перешел на других – на бородатого человека в форме, высокую девушку, мужчину со смуглым, живым лицом. Вдруг она остановилась и схватилась за сердце, словно оно собиралось выскочить из груди. Ее рот полуоткрылся, глаза стали огромными. Когда Рульф ринулся вперед, она, как юная девушка, пробежала несколько шагов навстречу. И он обнял ее тоненькую фигурку в испачканной юбке, грубой серой кофте и поношенной старой шляпе.

21

Они пили чай в гостиной, и Даллас поахала, отметив красоту покрытого глазурью голландского сервиза. Селина принимала их с блеском, словно сама была в шелках и кружевах. С генералом они подружились с самого начала, обнаружив общий интерес к выращиванию спаржи.

– Но какой толщины? – спрашивал он, ибо у него на ферме в Бретани тоже были любимые грядки со спаржей. – Какой толщины у основания?

Селина сложила в кружок большой и указательный пальцы. Генерал застонал от зависти и отчаяния. С ним, с генералом, было очень легко. Он с удовольствием поглощал чай с кексами и глазами давал понять Селине, какая она чудесная хозяйка. А она, как девочка, краснела и смеялась, и на ее щеках играли ямочки. Но Селина все время поворачивалась к Рульфу, на Рульфа смотрели ее глаза. Рядом с ним она пребывала в молчании, когда другие говорили. Как будто это он был ее единственным сыном и этот сын приехал домой. Ее красивое лицо светилось. Сидя рядом с Дирком, Даллас тихо сказала:

– Вот о чем я вам говорила. Вот что я имела в виду, когда говорила, что хочу писать портреты. Не дамочек с ниткой жемчуга, у которых белоснежная рука полускрыта в складках атласного платья. Я хочу писать мужчин и женщин с особым характером – тех, кто обладает незаурядной внешностью. Например, таких незаурядных представителей Америки, как ваша мама.

Дирк с легкой улыбкой взглянул на нее, словно ожидал, что она улыбнется в ответ. Но Даллас не улыбалась.

– Моя мама?

– Да, если она разрешит. Ее прекрасное лицо все озарено идущим изнутри светом, а линия подбородка напоминает о тех женщинах, которые прибыли сюда на «Мейфлауэре» [20] или пересекли весь американский континент в крытом фургоне. А глаза! И эта великолепная потертая, смешная и дешевая шляпа, белая английская блузка – и руки! Она красавица. Вот увидите, ваша мама одним махом сделает меня знаменитой!

Дирк смотрел на Даллас, ничего не понимая. Потом повернулся и стал разглядывать мать. Селина тем временем обратилась к Рульфу:

– Ты лепил всех европейских знаменитостей, да, Рульф? Подумать только! Ты видел весь мир, и весь мир теперь у тебя в руках. Маленький Рульф Пол! И ты все сделал сам, несмотря ни на что.

Рульф наклонился к ней и положил свою ладонь на ее грубую руку.

– Капуста красивая! – сказал он, и они оба засмеялись, словно это была исключительно тонкая шутка. Потом он добавил серьезно: – Какая хорошая у тебя жизнь, Селина! Полная, богатая и успешная.

– У меня? – воскликнула Селина. – Что ты, Рульф! Все эти годы я провела здесь – в том самом месте, где ты меня оставил еще мальчиком. Может, даже шляпа и платье на мне те же, что и тогда. Я нигде не бывала, ничего не сделала, ничего не видела. Как подумаю, сколько мест мне когда-то хотелось увидеть! И сколько всего хотелось сделать!

– Ты побывала везде, – сказал Рульф. – Ты видела все места, исполненные красоты и света. Помнишь, ты рассказывала, как в детстве отец объяснял тебе, что в нашем мире значение имеют только два вида людей. Один вид – это «хлеб», а другой – «изумруды». Вот ты, Селина, хлеб.

– А ты изумруд, – быстро продолжила Селина.

Генерал слушал с интересом, но не понимал. Он перевел взгляд на свои карманные часы и тихонько воскликнул:

– Как же наш ужин! И приглашение мадам Шторм! Удрать всегда хорошо, но надо и возвращаться. К нашей очень красивой хозяйке.

Он вскочил.

– Она красивая, правда? – подхватила Селина.

– Нет, – отрезал Рульф. – У нее рот меньше, чем глаза. У миссис Шторм отсюда досюда, – повернувшись к Даллас, он коснулся тонкими сильными загорелыми пальцами ее губ и глаз, – расстояние меньше, чем отсюда досюда. Если рот меньше глаз, о настоящей красоте не может быть и речи. А вот у Даллас…

– У меня-то, конечно! – фыркнула Даллас, широко улыбнувшись. – Вот тебе большой рот. Раз уж большой рот – это твое представление о красоте, то я Прекрасная Елена.

– Так и есть, – просто ответил Рульф.

Внутренний голос снова и снова говорил Дирку: «А ты канцелярская крыса, Дирк де Йонг. Ты всего лишь канцелярская крыса». Снова и снова.

– Ох уж эти ужины! – проговорил генерал. – Не хочу показаться неблагодарным, но зачем они нужны? Я бы гораздо охотнее остался здесь, на этой тихой, чудесной ферме.

На веранде он развернулся, звонко щелкнул каблуками и, низко наклонившись, взял шершавую натруженную руку Селины и поцеловал. Потом, когда Селина неуверенно улыбнулась, покраснев и прижав левую руку к груди, Рульф тоже нежно поцеловал ей руку.

– Надо же! – сказала Селина и негромко рассмеялась дрожащим смехом. – Мне никто никогда не целовал руку.

Она стояла на ступеньках веранды и махала им, а они, все четверо, быстро мчались назад, в город. Изящная, прямая фигурка в простой белой блузке и юбке, испачканной землей с полей. Перед отъездом она спросила Даллас, приедет ли та еще. И Даллас ответила: «Да», – правда, скоро она отправляется в Париж учиться и работать.

– Когда я вернусь, вы позволите мне написать ваш портрет?

– Мой портрет? – с удивлением воскликнула Селина.

Теперь, мчась в Чикаго по асфальтированной Холстед-роуд, они сидели раскрепощенные и немного уставшие, поддавшись разлитому в воздухе дурману весны. Рульф Пол снял шляпу. В беспощадном весеннем солнечном свете было видно, что его черные волосы