– И тогда вы стали банкиром, да? В банке, конечно, много денег.

Он немного обиделся.

– Я не сразу стал банкиром. Сначала я продавал облигации.

Ее брови сдвинулись. Они были густые и очень заметные, чуть-чуть неровные и почти срастались на переносице. У Паулы они казались простой черной линией – аккуратно прочерченные половинки круглых скобок над лишенными тайны темными глазами.

– Я бы лучше, – медленно сказала Даллас, – нарисовала дверь черного хода в здании, которое сделает этот город красивым и важным, чем продавала бы облигации, которые выпускаются – куда они там выпускаются?

– У меня были те же ощущения, – стал защищаться он. – Но, видите ли, моя мать дала мне образование. Она работала, чтобы я пошел учиться. И я не мог позволить себе зарабатывать, чтобы хватало только на меня. Я хотел облегчить жизнь и ей. Я хотел…

– А она хотела? Она хотела, чтобы вы забросили архитектуру и занялись облигациями?

– Ну, она… Не уверен, что именно…

Он был слишком порядочным человеком, все еще слишком сыном Селины де Йонг, чтобы солгать.

– Вы говорили, что устроите нашу с ней встречу.

– Разрешите мне пригласить ее к вам? Или, может, вы даже… вы бы поехали со мной на ферму. Ей будет очень приятно.

– Мне тоже.

Вдруг он наклонился к ней:

– Послушайте, Даллас, какого вы вообще обо мне мнения?

Ему не терпелось узнать. Он больше не мог жить в неведении.

– Я думаю, что вы милый молодой человек.

Ужасно.

– Но я не хочу, чтобы вы считали меня милым молодым человеком. Я хочу, чтобы я вам понравился – очень понравился. Скажите, чего у меня нет и что, по-вашему, должно быть. Почему вы так часто не желаете меня замечать? Я никогда не чувствую, что действительно нахожусь рядом с вами. Чего мне не хватает?

Дирк был жалок.

– Ну, раз уж вы сами напросились. Я хочу, чтобы в людях, с которыми я часто вижусь, была хотя бы искорка блеска. У некоторых такого блеска девять десятых и одна десятая мишуры. К примеру, у Джин Меран. У кого-то бывает девять десятых мишуры и одна десятая блеска, как у Сэма Хьюбча. Но бывают милые люди ровного розового цвета без единого пятнышка королевского пурпура.

– И это я, да?

Он был ужасно расстроен, обижен, оскорблен. Но и озлоблен тоже. Его гордость была уязвлена. Она сказала так о Дирке де Йонге, самом успешном молодом человеке Чикаго! Самом многообещающем, самом востребованном! В конце концов, кто она такая – она, которая рисует рекламные картинки по полторы тысячи долларов за штуку?

– А что случается с теми, кто в вас влюбляется? Что они делают?

Даллас тщательно размешивала ложечкой кофе.

– Обычно они мне об этом сообщают.

– А потом что?

– Вроде бы им становится легче, и мы остаемся большими друзьями.

– Неужели вы сами никогда не влюбляетесь? – Какая же она чертовски самоуверенная! – Неужели вы сами никогда не влюбляетесь?

– Влюбляюсь почти всегда, – ответила Даллас.

Дирк, очертя голову:

– Я могу дать вам много того, чего у вас нет, и королевский пурпур тут совсем ни при чем.

– В апреле я уезжаю во Францию. В Париж.

– Что значит в Париж? Зачем?

– Учиться. Хочу писать портреты. Маслом.

Ему стало страшно.

– Разве вы не можете писать их здесь?

– О нет. Мне нужно другое. Я и здесь все время училась. Рисовала с натуры три вечера в неделю в Художественном институте, чтобы набить руку.

– Так вот куда вы ходите по вечерам.

Как ни странно, он успокоился.

– Вы мне позволите как-нибудь пойти с вами?

Он был готов на что угодно. На что угодно. Как-то раз вечером она взяла его с собой. Даллас помогла ему удачно проскочить мимо сурового ирландца, охранявшего вход в учебные комнаты цокольного этажа. Они дошли до ее шкафчика, там она надела халат, взяла кисти, и они поспешили дальше по коридору.

– Не разговаривайте, – предупредила она. – Это им мешает. Интересно, что они подумают про посетителей моей мастерской.

Потом завернула в небольшую комнату с побеленными стенами, залитую ярким светом. От жары в ней трудно было дышать. Каждый дюйм на полу был занят чьим-нибудь мольбертом. Перед Дирком и Даллас стояли сосредоточенные мужчины и женщины с кистями в руках. Даллас прошла прямо к своему месту и сразу же начала работать. От яркого света Дирк сощурился. Потом посмотрел на помост, куда время от времени, рисуя, посматривали все собравшиеся. Там лежала обнаженная женщина.

В панике Дирк воскликнул про себя: «Бог мой, на ней же ничего нет! С ума сойти! Это надо же! Она совершенно голая!» Но внешне он попытался выглядеть спокойным, беспечным, критически настроенным. Удивительно, но после первоначального шока ему удалось не только выглядеть раскрепощенно, но и чувствовать себя так. Все писали маслом обнаженную фигуру.

Натурщицей была слабоумная девушка с бархатной кожей, розовой, как цветочные лепестки. Она меняла позы, перетекая из одной в другую, словно сметана. Ее волосы лежали волнами, как будто вырезанные из дерева, нос отличался редкой вульгарностью, серьги в три ниточки – дешевые подделки под жемчуг, но спина была, наверное, изящнее, чем у Прекрасной Елены, а грудь походила на два снежных холмика с кораллами сверху. Через двадцать минут Дирк понял, что его совершенно отстраненно интересуют тени, тон, цвета и линии. Он слушал тихий голос преподавателя и присматривался, чтобы понять, каким цветом лучше передать тень на животе натурщицы – синим или коричневым. Даже ему было понятно, что холст Даллас почти оскорбительно превосходит работы мужчин и женщин, стоявших за мольбертами рядом с ней. На ее картине под кожей натурщицы ощущались мышцы, а под ними кровь и кость. Было ясно, что Даллас знает человеческую анатомию не хуже хирурга. Именно поэтому, думал Дирк, ее рекламные картинки так притягивают глаз. Рисунок, который она сделала для отдела ценных бумаг Трастовой компании Великих озер, по содержанию вышел вполне традиционным. Но манера и техника сразу приковывали внимание. Дирк решил, что, если она начнет писать маслом портреты, они обязательно будут живыми и убедительными. Но, ох, как ему не хотелось, чтобы она писала маслом портреты! Ему хотелось…

Из Художественного института они вышли после одиннадцати и на мгновение остановились на широкой верхней ступеньке крыльца, оглядывая лежавший перед ними мир. Даллас молчала. Неожиданно красота той ночи нахлынула на Дирка и захватила его. Роскошь и мишура, цвет и сумрак. Справа на фоне лилового неба призрачно возвышалась белая башня небоскреба Ригли. Множество озорных огоньков весело посылали вам свой красно-белый