Шрифт:
Закладка:
Дамы Северного берега соперничали за честь принимать у себя этих деятелей. Паула – хорошенькая, умная, богатая и догадливая – часто выходила в таких соревнованиях победительницей. Ее последним призом был Эмиль Гоге – генерал Эмиль Гоге, герой Шампани – с жесткой белой бородой, пустым левым рукавом и двумя десятками медалей. Считалось, что он едет в Америку по приглашению Американского дивизиона, который вместе с французскими войсками под командованием Гоге предотвратил нападение немцев на Шампань, однако поговаривали, что истинной его целью было налаживание более тесных дружеских связей между Францией и довольно сдержанными в этом плане Соединенными Штатами.
– И догадайся, – щебетала Паула, – догадайся, кто едет с ним, Дирк! Тот самый удивительный Рульф Пол, французский скульптор! Гоге станет моим гостем. А Пол будет делать бюст молодого Квентина Рузвельта с фотографии, которую миссис Рузвельт…
– С чего это он французский скульптор? Рульф Пол такой же француз, как я. Он родился в паре миль от маминой фермы. Родители у него – голландские фермеры-овощеводы. Отец жил в Верхней Прерии, но в прошлом году скончался от удара.
Когда Дирк рассказал об этом Селине, она покраснела, как девочка. Такое с ней бывало, когда она сильно волновалась.
– Да, я в газете прочитала, – сказала она и тихо добавила: – Интересно, увижу ли я его.
В тот вечер вы могли бы увидеть, как Селина, поджав ноги, сидела перед старым резным сундуком и перебирала все те полинявшие и потрепанные вещи, которые Дирк когда-то отнес к свидетельствам ее сентиментальности: эскиз чикагского рынка, красное кашемировое платье, несколько выцветших и засохших цветов.
Во второй день приезда знаменитостей Паула давала большой ужин – большой, но не слишком. Она была очень оживлена, взволнована и весела.
– Говорят, – сказала она Дирку, – что Гоге не ест ничего, кроме вареных вкрутую яиц и галет. Ну, остальные не станут возражать против голубей с грибами. Хобби у него – ферма в Бретани. А Пол потрясающий – смуглый и мрачный, но зубы у него белоснежные.
В те дни Паула очень радовалась. Слишком радовалась. Дирку казалось, что ее нервная энергия неистощима – и изнурительна для окружающих. Он отказывался признаться сам себе, что его раздражают ее бледное утонченное лицо в форме сердечка, тонкие смуглые жадные пальцы и весь вид властолюбивой хозяйки. Многое в ней стало ему неприятно – так неверному мужу действуют на нервы совершенно невинные привычки ничего не подозревающей жены. Например, она слегка шаркала во время ходьбы, и это злило Дирка до безумия. Нервничая, она имела привычку покусывать кожу вокруг своих ухоженных ногтей. «Прекрати!» – требовал он.
А вот Даллас никогда его не раздражала. Дирк говорил себе, что она его успокаивает. Бывало, он готовился противостоять ей, но стоило им встретиться, как он тут же благодарно и покорно погружался в тихие глубины ее мира. Иногда ему чудилось, что все это лишь продуманный стиль поведения. Однажды он спросил ее:
– Ваше спокойствие и безмятежность – это такая поза, да?
Хотя бы так он пытался привлечь ее внимание.
– Отчасти, – приветливо ответила Даллас. – Но ведь поза хорошая, согласитесь!
Что прикажете делать с таким человеком! Перед ним была женщина, которая могла забрать себе его целиком, однако даже пальцем не пошевелила, чтобы это сделать. Он бился в гладкую стену ее безразличия, но только ободрал и изувечил руки.
– Я вам не нравлюсь, потому что я успешный бизнесмен?
– Но вы мне нравитесь.
– Тогда, значит, вы находите меня непривлекательным.
– Я думаю, что вы ужасно привлекательный человек. Даже опасный.
– Не пытайтесь быть похожей на большеглазую инженю. Вы, черт возьми, прекрасно понимаете, о чем я! Я весь ваш, но вы не хотите меня взять. Если бы я был успешным архитектором, а не успешным бизнесменом, это что-нибудь изменило бы?
Он вспомнил, что сказала ему мать несколько лет назад, когда он разговаривал с ней вечером перед сном.
– В этом все дело? Мужчина, видимо, должен быть художником, чтобы вы почувствовали к нему интерес.
– Господи, конечно, нет! Когда-нибудь я, наверное, выйду замуж за работягу с мозолистыми руками, и если я это сделаю, то покорят меня как раз мозолистые руки. Люблю я такие руки – со шрамами. В человеке, который в жизни за что-то сражался, есть нечто – не знаю, что именно: особый взгляд или пожатие руки. Ему необязательно быть успешным, хотя, скорее всего, он такой. Не знаю. Я не очень умею анализировать подобные вещи. Только знаю, что он… Понимаете, на вас нет этого отпечатка. Совсем нет. Вы бросили архитектуру – не важно, архитектуру или что-то другое, – потому что в то время она было трудным и неблагодарным занятием. Я не говорю, что вам следовало продолжать. Судя по тому, что мне известно, вы были паршивым архитектором. Но если бы вы продолжили это дело, если бы так любили архитектуру, что не смогли бы ее бросить и сражались бы за нее, держались бы из последних сил, то сегодня эта борьба отразилась бы на вашем лице – в глазах, подбородке, ваших руках, в том, как вы стоите, сидите, ходите, разговариваете. Послушайте, я вас не критикую. Но вы весь такой гладкий. А я люблю шершавых. Звучит ужасно. Я совсем не это хотела сказать. Не это…
– Ничего, – устало сказал Дирк. – Думаю, я вас понял.
Он сел и посмотрел на свои руки – красивые, сильные руки без шрамов. Вдруг ему невольно вспомнились другие руки – руки его матери – с распухшими суставами и грубой кожей, выразительные руки, по которым можно прочесть всю ее жизнь. Шрамы. Да, на них были шрамы.
– Послушайте, Даллас, я подумал, что, если я вернусь в «Холлис и Спрейг» и начну все сначала с зарплатой сорок долларов в неделю, может, тогда…
– Не надо.
20
Генерал Гоге и Рульф Пол уже пробыли в Чикаго один вечер и половину дня. Дирк еще их не видел – собирался встретиться с ними вечером на ужине у Паулы. Ему было любопытно познакомиться с Полом, а воин его не особенно интересовал. Несчастному и неприкаянному Дирку захотелось увидеть Даллас (он признавал это с горечью), поэтому он зашел к ней в студию в неурочный час, почти сразу после обеда,
