Шрифт:
Закладка:
– Какая жуткая песнь, правда? Я просто с ума схожу. Берт хочет исполнить ее сегодня вечером.
– А кто… э-э… ее написал? – вежливо поинтересовался Дирк.
Даллас опять заиграла.
– М-м? Я.
Они начали снова. И больше не обращали на него внимания. Но в их безразличии не было ничего невежливого. Просто то, что они делали, им было гораздо интереснее. Дирк перестал говорить себе, что больше сюда никогда не придет. И стал бродить по студии. На следующий день он вернулся.
– Послушайте, мисс О’Мара. – На секунду она оказалась одна. – Послушайте, может, вы как-нибудь поужинаете со мной? И сходим в театр?
– С удовольствием.
– Когда?
Он весь дрожал.
– Сегодня.
У Дирка была назначена важная встреча. И он тут же вычеркнул ее из своей жизни.
– Сегодня! Это прекрасно! Куда вы хотели бы пойти? В «Казино»?
Самый элитный клуб Чикаго на Лейк-Шор-драйв. Небольшая розовая шкатулка в итальянском стиле с лепниной. Он был очень горд, что может пригласить туда мисс О’Мару.
– О нет, я терпеть не могу места с претензией на художественность. Мне нравится ужинать в гостиницах, где встретишь самых разных людей. Когда ужинаешь в клубе, тебя волей-неволей окружают люди, более или менее одинаковые. То, что они члены клуба, само по себе подразумевает, что все они увлечены гольфом, все окончили какой-то университет, принадлежат одной политической партии, занимаются сочинительством, живописью, имеют годовой доход более пятидесяти тысяч или еще что-нибудь. А я люблю смешанную толпу – шурум-бурум. Когда в ресторане полно игроков, страховых агентов, артистов, торговцев, контрабандистов, адвокатов, содержанок, жен, коммивояжеров, миллионеров – всякой публики. Вот это значит по-настоящему здорово провести вечер. Конечно, не считая ужина у друзей.
На редкость длинная речь для Даллас.
– Может быть, тогда, – с готовностью предложил Дирк, – вы когда-нибудь поужинаете у меня. Я позову не больше четырех – шести человек или даже…
– Может быть.
– А сегодня не хотите пойти в «Дрейк»?
– «Дрейк» слишком похож на римские бани. Меня пугают колонны. Давайте пойдем в «Блэкстоун». Мое техасское происхождение обязывает меня считать, что французский зал в «Блэкстоуне» – это последнее слово элегантности.
Они пошли в «Блэкстоун». Метрдотель знал Дирка.
– Добрый вечер, мистер де Йонг.
Дирк втайне порадовался. Но потом, потрясенный, заметил, что метрдотель улыбается, глядя на Даллас, а она в ответ улыбается ему.
– Привет, Андре, – сказала она.
– Добрый вечер, мисс О’Мара.
Произнесенные слова были вежливы – именно так и должен был бы приветствовать гостью метрдотель французского зала в «Блэкстоуне». Но в его голосе прозвучало столько лирики, а глаза так засияли! Он сажал ее за стол, словно на трон. В ответ на вопросительный взгляд Дирка Даллас объяснила:
– Мы познакомились во Франции, в армии. Он потрясающий парень.
– Так вы были… что вы делали во Франции?
– Всего понемножку.
Ее вечернее платье было изысканно, но сбоку у выреза неаккуратно торчала розовая бретелька от нижнего белья. Наверное, от шелкового бюстгальтера. Такой мог бы быть у Паулы. Но у той торчащей бретельки невозможно даже вообразить, зная, как щепетильна Паула в отношении туалета. Дирку понравилось, что платье Даллас резко срезано у плеч и благодаря этому открываются ее крепкие белые руки. Оно было матово-золотистое, под цвет волос. Перед Дирком сидела одна Даллас, но он знал и десяток других или даже сотню. Впрочем, она всегда оставалась собой. Вы никогда не знали, предстанет перед вами перемазанный уличный мальчишка в мятом халате или красавица в меховом жакете. Иногда Дирку казалось, что высокие скулы, глубоко посаженные глаза и сильные руки делают ее похожей на шведскую прислугу. А иногда он видел в ней прекрасную богиню с известных картин – ту пышногрудую, в изящной спокойной позе, с рогом изобилия в руках. Было в ней что-то неподдельное, земное, природное. Он заметил, что у нее короткие и не очень ухоженные ногти – не такие блестящие, острые, опасные и устрашающе пунцовые, как у Паулы. Почему-то ему это было приятно.
– Устриц? – предложил он. – Здесь они всегда свежие. Или фруктовый коктейль? Потом грудку цесарки в желе и артишок…
Она немного смутилась:
– Если вы… может, вы сами это закажете. Я бы лучше взяла бифштекс с картошкой в панировке и салат с русским…
– Великолепно!
Он обрадовался. И заказал то же самое. Все блюда они съели с огромным аппетитом. Она ела булочки. И сливочное масло. Не делала никаких замечаний по поводу заказа, только один раз сказала, что все очень вкусно и что она забыла пообедать из-за накопившейся работы. Во всем этом Дирк чувствовал что-то расслабляюще-умиротворенное. Обычно, когда вы ужинаете в ресторане с дамой, она говорит:
– О, как бы мне хотелось одну из этих хрустящих булочек!
– Почему бы нет? – говорите вы.
Ответ неизменно один и тот же:
– Я никак не могу! Боже мой! В ней же полфунта, не меньше. Я за год не съела ни одной булочки с маслом.
Тогда вы снова спрашиваете:
– Почему бы нет?
– Боюсь потолстеть.
Дальше вы, как автомат:
– Это вы-то? Чепуха! У вас идеальная фигура.
Ему надоели женщины, которые говорили о своем весе, фигуре, формах. Он считал это дурным вкусом. Паула с редким мужеством вечно отказывалась то от одного, то от другого. Дирку было неловко сидеть напротив нее и с удовольствием поглощать вкусный обед, в то время как она откусывала малюсенькие кусочки от тонкого ломтика поджаренного хлебца, листочка салата или позволяла себе половинку несладкого грейпфрута. И он уже не мог по-настоящему наслаждаться устрицами, бифштексом и кофе. Ему казалось, что Паула всегда с жадностью смотрит в его тарелку, хотя вслух заявляет о полном равнодушии к такой пище. Да и выглядела она изможденной.
– Театр рядом, – сказал он. – Два шага отсюда. Так что можем посидеть до начала девятого.
– Очень хорошо.
Даллас курила сигарету, пила кофе в атмосфере сладкого удовольствия. Дирк много говорил о себе. Ему было хорошо, свободно и легко.
– А знаете, я ведь архитектор – по крайней мере, был им. Возможно, поэтому мне так нравится бывать у вас в студии. Скучаю по карандашам, чертежной доске и прочему.
– Зачем же тогда вы бросили архитектуру?
– Она ничего не давала.
– Что вы имеете в виду – ничего не давала?
– Денег. После войны строить перестали.
