не намерен. Зачем? Старого кобеля новым трюкам не выучишь.

– Какой же ты старый? – возразил он. – Сколько тебе? Тридцать? Рабби Акива не умел читать до сорока!

– Рабби Акива не умел читать, но сызмальства верил в заповеди, – мягко, как взрослый ребенку, напомнил ему я.

– А ты? Не веришь? Зачем тогда прочитал треть этой библиотеки? Из любопытства?

– Отчасти… – я пожал плечами. – Понимаешь, для меня это игра.

– Игра? Игра? – явно опешив, повторил рав Моше Суисса.

Какое-то время он стоял молча, потом поднял дрожащую руку и тихо произнес, указывая на книжные стеллажи:

– Это не игра, брат. Это проект. Запомни хорошенько: это проект Божьего мира, каким мы его видим…

Меня как током пронзило. Вот же оно: проект! Не игра, а проект!

Бывает такое: пытаешься разобраться в чем-нибудь очень трудном, к примеру в чужой замысловатой программе, автор которой то ли специально, то ли по небрежности не оставил ни одного комментария. И вот смотришь на нее как последний дурак, ищешь закономерности и связи, но не видишь ничего, кроме нагромождения операторов и хаоса знаков. Но ты продолжаешь искать, потому что знаешь: наступит волшебный момент, когда откуда ни возьмись явится перед тобой заветный кирпичик, скользнет сам собой в беспорядочную груду кажущейся бессмыслицы, и вдруг – р-р-раз! – вся картина обретет и смысл, и стройность, и красоту необыкновенную. Надо лишь дождаться его, этого кирпичика, дать ему время долететь, доехать, доползти до твоей закостеневшей башки, до твоего лба, превратившегося в сплошную шишку от безуспешных попыток силой пробиться сквозь глухую стену…

Именно таким кирпичиком стала для меня оброненная Суиссой фраза. Не игра, а проект! Осиленные мною тома тюремной библиотеки действительно могли считаться частью великой программы познания реального мира и попыткой сотворения его максимально точной словесной копии, портрета, описания. «Это проект Божьего мира, каким мы его видим…» – сказал раввин и, видимо, не ошибся.

Как ни посмотри, этот проект нельзя было не признать грандиозным. Человеческое зрение слабо и обманчиво, разум ограничен негнущимися жесткими рамками, опыт ничтожен и куц. Зато мир огромен и вряд ли вообще постижим в своей бесконечной многообразности. До какой же наглости должен дойти крошечный муравей, видящий чуть дальше своего муравейника, чтобы брать на себя задачу создания копии Вселенной? Не окрестной полянки, не ближней рощицы, не окружающего леса и даже не островка, где этот лес произрастает, – Вселенной!

От сознания масштабов этой гигантской задачи захватывало дух. Я не собирался вовсе отказываться от сравнения с игрой. Конечно, вложенные друг в друга циклы постоянно усложняющихся толкований более простых стихов и абзацев продвигали Проект вширь и вглубь. Но их по-прежнему можно было уподобить переходам на последовательные уровни компьютерной программы. Кроме того, теперь нашлось объяснение и ее мнимой «бесцельности»: разве когда-нибудь человек сможет уверенно утверждать, что наконец-то сотворил точную копию мира? Мы можем лишь более-менее приблизиться к заведомо недостижимому результату. Это и есть цель – приближение!

Со временем я осознал еще кое-что. Меня перестал мучить страх скуки, ведь я тоже был частью реального мира и, следовательно, размышляя о Проекте, мог без опаски заглянуть в свои самые укромные уголки. Скука! Каким же глупцом я предстал теперь перед собственными глазами! Сказано: «Жизнь человека – это погоня души за сердцем»; глядя назад, я видел лишь свои многолетние усилия сделать эту погоню безрезультатной. Ведь что такое душа или то, что казалось мне скукой?

Возможно, рав Суисса ответил бы на этот вопрос другими словами, но мое новое понимание – опять же, в привычных мне терминах компьютерной игры – представляло душу шпионом реального мира, его колонией в туповатом и ограниченном человеческом сознании. Это не значит, что шпион может выдать вам все тайны Вселенной, но дверь в истинную реальность находится именно там, в этой колонии; именно там, на ее территории, сложены крайне необходимые в походе и восхождении инструменты, волшебные сундучки, мечи-кладенцы, крючья и веревки; именно оттуда удобней всего двигаться дальше. Лишь там, на этом клочке, человек может ощутить себя частью реального мира, проникнуть в него, обрести желанное равновесие.

Вот только я упорно проделывал нечто прямо противоположное: возводил своему «шпиону» преграды, ставил ему капканы и, главное, бежал от него сломя голову, изо всех сил стараясь не оставить себе ни секунды свободного времени, ни единого шанса оглянуться, чтобы взглянуть в его удивленное и расстроенное лицо. Я забивал голову без остатка – языками, играми, работой, обсессивной погоней за Джамилем, обсессивной любовью к Лейле… Но что толку в сотне других языков, если ты отказываешься обменяться словечком с собственной душой, с миром вокруг тебя?

Кому-то может показаться, что эти разговоры – пустая фантазия, что душа иллюзорна, в противоположность реальной работе, реальному террору и реальной женщине. Но на самом деле все обстоит ровно наоборот: иллюзорны наши страхи, поражения и победы. Иллюзорен искалеченный, изуродованный, невозможный человеческий мир, который мы построили себе сами в полном разбалансе и несогласии с истинным, построили и теперь упорно пытаемся в нем существовать. Но можно ли найти согласие в заведомом несогласии? Оттого-то люди раз за разом обнаруживают себя у разбитого корыта – в точности как это случилось со мной после моей иллюзорной «победы». Обычно это кончается полным крушением, но я, к счастью, сразу попал в тюрьму, которая вынудила меня научиться оставаться наедине с самим собой, и душа в итоге догнала сердце.

Отказавшись от проведения уроков Торы, я не получил и места библиотекаря. Однако тюремная молва упорно навязывала мне не только звание раввина, но и особую праведность в сочетании с чудотворными каббалистическими силами. Мои старания опровергнуть эту чепуху не принесли результата: в нашу камеру стали приходить с исповедью, а также за советом и утешением. Вообще говоря, просители не были здесь новостью – просто раньше они искали помощи только у Чико Абутбуля – некоронованного властителя тюрьмы. Теперь, с воцарением в камере редкого симбиоза «святого каббалиста» с мафиозным боссом, она быстро превратилась в центр паломничества. Сначала приходили лишь заключенные, но вскоре, после того как слухи приписали мне несколько «чудес», сюда зачастили надзиратели и прочее начальство. Так у меня нежданно-негаданно появилось новое имя: Рабби.

Продувная бестия Абутбуль немедленно воспользовался ситуацией, выбив для нас более просторное помещение с двумя окнами и дополнительными удобствами. Мне отвели место у торцовой стены; Чико в шутку именовал ее «стеной плача». Он же ограничивал и допуск к моей святой персоне, что полностью меня устраивало: без такого контроля ко мне ежедневно стояла бы очередь страждущих. Абутбуль клялся, что взимает плату только за