– Жаль, что я ничего не могу поделать, – печально сказал мне тогда кэптэн Маэр. – Ты заварил слишком густую кашу. Сейчас ищут виноватых для показательной порки. Имеется в виду, кроме тебя. Наверно, отправят в отставку директора и меня тоже.

– Сожалею.

Он сердито отмахнулся:

– Ни черта ты не сожалеешь! Да и я, честно говоря, тоже. Пора уже на пенсию, к жене-детям-внукам. И поделом: это ведь я тебя привел в Шерут. Привел и прикрывал как мог, хотя и видел, что ты сумасшедший. Ты ведь сумасшедший, правда?

Я пожал плечами:

– Пусть будет правда.

– Вот видишь, – кивнул Маэр, – не отрицаешь. Тебе вроде как все равно. Почему, парень? Ты ведь идешь в тюрягу – хорошо, если лет на пятнадцать. Ну, что ты молчишь?

– А что говорить, Меир? Ты же видел, как я работал – сутками, не выходя. Какая разница, где сидеть взаперти? Думаешь, мой кабинетик просторней этой камеры?

– Это сейчас одиночка, – хмыкнул он, – пока следствие. Потом-то тебя посадят в общую – там ты по своему кабинетику и затоскуешь.

Кэптэн Маэр полез в карман и достал оттуда маленькую черную кипу.

– Вот, возьми.

Я вытаращил глаза от неожиданности. До этого мне приходилось накрывать голову кипой лишь в тринадцать лет во время бар-мицвы – если не считать похоронные церемонии.

– Ты что, босс? Я ж не религиозный…

– Дурак ты, – вздохнул он. – Религиозность тут ни при чем. Кипочка в тюрьме – типа знака отличия. Потом поймешь. Бери, кому говорю!

Я взял. Кэптэн Маэр хлопнул себя по коленям и поднялся с койки:

– Ну, теперь всё. Прощай, парень. Бог знает, когда еще свидимся. Если тебе чего надо – типа носков, одеяла, шампуня и так далее – говори сейчас.

Я помялся, не зная, стоит ли продолжать, но искушение было слишком велико:

– Мне бы фотографию, босс. Она наверняка есть в деле.

Он кивнул:

– Фотографию? Хорошо, попробую. Чью, Лейлы? Родителей?

– Нет, – смущенно проговорил я. – Джамиля Шхаде. После выстрела. Как он лежит щекой на столе с дыркой в виске.

Кэптэн Маэр как стоял, так и застыл с приоткрытым ртом. Потом повернулся и, не вымолвив больше ни слова, покинул камеру. Из чего я резонно заключил, что моя просьба, скорее всего, останется невыполненной, и оказался в итоге прав. Больше мы не виделись – кэптэн, как и другие мои стеснительные коллеги, не присутствовал даже при оглашении приговора. Кстати, о суде: Шапира, мой защитничек-старик, проявил себя с неожиданно сильной стороны. Пускаясь на всевозможные ухищрения, он всячески затягивал процесс, так что к моменту решающего заседания общественная значимость дела была во многом позабыта. Учитывая смягчающие обстоятельства, связанные с личной трагедией, мне дали всего десятку вместо первоначально светившего пожизненного.

Тюремная камера, куда я попал, была небольшой, зато малонаселенной. Кроме меня там обретались еще трое: знатный уголовный авторитет Чико Абутбуль, его оруженосец Ави Загури по прозвищу Шаркан и русский бомж Коста, чьего полного имени не знал никто, включая, возможно, его самого. К тому моменту вся тюрьма уже не только знала мельчайшие подробности моего дела, но и успела детально обсудить их. В этом отделении сидели только за убийство: боссы-заказчики типа Абутбуля, солдаты-киллеры типа Шаркана и случайные «бытовики» типа женоубийц или такого вот Косты, по пьяни зарезавшего своего лучшего друга-бомжа.

Мой случай выглядел уникальным на фоне этой привычной классификации и потому возбуждал всеобщее любопытство. Высокая честь соседства с главой мафиозной семьи Чико Абутбулем выпала мне именно по этой причине: ему просто захотелось поближе познакомиться со столь необычным фруктом. Жизнь за решеткой бедна событиями, а приход «человека из Шерута» был, как ни крути, событием. Администрация не стала возражать. Абутбулю вообще мало кто отваживался возражать, в том числе и тюремное начальство. Себе дороже.

Внешне Чико напоминал драного помоечного кота: худющий, костлявый, с круглой продувной физиономией и редкой порослью на верхней губе. Меня он принял в «свои, правильные» сразу и безоговорочно.

– Молодец, мужчина. Завалил арабона-маньюка и правильно сделал! Всех их надо под корешок, ублюдков… – Абутбуль перевел взгляд на мою голову и осуждающе хмыкнул: – А где ж твоя кипа, братан? Тут все свои с кипочкой ходят. Или ты не свой? Промежуточный, вроде Косты? Кто ж тогда твою спину от арабонов прикроет?

Я вспомнил слова кэптэна Маэра про «знак отличия» и машинально полез в карман. Подаренная боссом черная кипа так и пролежала там невостребованной все время следствия и суда. Я вытащил ее и нахлобучил на макушку. Чико одобрительно ухмыльнулся. Кэптэн и в самом деле знал, о чем говорил. Можно счесть это уступкой или малодушием, ведь я всегда был далек от религии. Но в тюрьме трудно жить одиночкой, да и зачем? Разве на воле люди не объединяются в группы? Группа семьи, группа друзей, группа однокашников, группа коллег, группа однопартийцев…

Понятно, что единодушное одобрение моего поступка со стороны заключенных-евреев уравновешивалось столь же единодушной ненавистью арабов. Вряд ли я прожил бы дольше десяти минут, если бы оказался в пределах досягаемости их заточек. К счастью, администрация заботилась, чтобы две эти группировки практически не встречались. Мы и они выходили на прогулку в разное время и даже питались отдельно. Так что обещанная Абутбулем защита моей спины «от арабонов», в общем, не понадобилась. Но кипочку я так и не снял – это выглядело бы некрасиво. Да я и не возражал против того, чтоб остаться «своим» с Чико, Шарканом и другими убийцами. В конце концов они не так уж и отличались от меня… А потом мы с кипой и вовсе привыкли друг к дружке – притерлись в самом буквальном смысле этого слова.

Русский человек Коста кипы не носил, хотя всей душой стремился попасть в «свои».

– Эх, был бы на киче гиюр, я бы точно заделался евреем, – сказал он мне однажды.

– Почему обязательно на киче? – спросил я. – Ты же выйдешь когда-нибудь. Выйдешь – найди раввина и сделай.

Коста отрицательно покачал головой:

– На хрена мне кипа на воле? Она тут нужна. Кипа и кича чем отличаются?

– Одной буквой, – сообразил я, уже тогда использовавший Косту для обучения русскому языку.

– Ну вот! – рассмеялся он. – Всего одной буквой!

Чико держал его при себе как прислугу – убирать в камере и бегать по мелким поручениям. «Промежуточный», то есть не «свой», которого не хотелось бы унижать, и не «чужой», которого следовало бы опасаться, представлял для этой должности идеальный вариант,