На этом я остановился вчера. Между тем ночью пришла почта и привезла мне твои письма от 3 и 9 августа с приложением газет. Как бы там ни было, а отличное дело, что нам, бедным доцентам, соблаговолили удвоить срок. Теперь не хитрость попасть в Пунгалайцио, потому что твердо помню еще мои 15 псалмов и quatuor capita[212]. Шутки, однако ж, в сторону, во всяком случае ты можешь быть твердо уверен, что я лучше соглашусь жить в самом жалком чулане, чем пожертвую наукой. Жизнь человеческая так коротка, что и при самой строгой последовательности не много успеешь сделать. Мне весьма приятно было узнать, что Бергстади благополучно возвратился в Финляндию. Спроси его, получил ли он четыре письма моих, адресованных в Енисейск, Екатеринбург и Казань.

VIII

Доктору Лёнроту. Красноярск, 23 сентября (3 октября) 1847 г.

На возвратном пути из Китайской империи я получил в окрестностях Минусинска твое последнее письмо, за которое только теперь могу изъявить тебе искреннейшую мою благодарность. Причина, почему я не исполнил этого прежде, заключается в беспрестанных разъездах моих по татарским степям, где нет почтовых сообщений. Сегодня, прибыв в Красноярск, я первым долгом поставил себе отвечать на твое письмо, хотя и на этот раз не могу писать много.

Тебе, вероятно, небезызвестно, что в течение последнего полугода я находился в Минусинском уезде Енисейской губернии. Главным предметом моих занятий был койбальский язык. Это одно из тюркско-татарских наречий, и притом, без всякого сомнения, далеко чистейшее константинопольского. Изучение его было для меня в высшей степени интересно, потому что беспрестанно находил поразительнейшие аналогии между финским, тюркским и самоедским языками. Для койбальского языка у меня готов уже очерк этимологии и список слов, кроме того, я собрал множество богатырских песен, из которых, однако ж, только немногие записаны по-татарски.

Археологическими разысканиями я занимался не с таким усердием и почти только по предписанию, потому что разрытие курганов оказалось слишком дорогим, да притом, как мне кажется, и не входит в круг моих занятий, ибо так называемые чудские могилы отнюдь не финского происхождения. Несмотря на то, я разрыл, однако ж, до двадцати курганов и найденные в них черепа, топоры, ножи и проч, отправил в Петербург в Академию.

Наконец в Минусинском округе я скопировал множество надписей, из которых большая часть, по всей вероятности, простые начертания, и только весьма немногие, судя по виду, настоящие письмена. И эти памятники нисколько не финского происхождения.

Что касается до моего путешествия в Китай — целью его было отыскание следов происхождения сойотов, и оказалось, что, согласно с предположением Палласа, они действительно отатарившиеся самоеды и частью, может быть, даже и остяки. Койбалы Минусинского округа положительно потомки как самоедов, так и енисейских остяков. Маторы — отатарившиеся самоеды, арины — остяки, но что сталось с ассанами и коттами — не знаю.

Из Красноярска я выезжаю через день или через два далее внутрь края на поиск камассинцев, которые непременно должны оказаться где-нибудь в окрестностях Красноярска. Этим народом я буду заниматься всю осень в Красноярском и Канском уездах. Потом отправлюсь в Иркутск, куда думаю прибыть в конце ноября или в начале декабря (ст. ст.). К 10 марта, надеюсь, буду уже совершенно готовым к возвратному путешествию, потому что этим числом окончится срок моей академической службы. Впрочем, придется, может быть, остаться здесь еще и до лета, но во всяком случае мне было бы приятнее как можно скорее отделаться на некоторое время от странствований по Сибири и возвратиться в драгое отечество.

Там, как бы ни были недостаточны средства существования, все-таки с Божьей помощью можно как-нибудь пробиться тем или другим способом. Если бы предположение об учреждении финской профессуры и состоялось, то, самой собой разумеется, что профессуру эту следует предложить не мне, не Готланду и не Бекеру, а именно тебе. А потому твой совет, чтоб я искал ее, я и принимаю за чистую шутку. Вообще я не могу решиться ни на что относительно своей будущности, пока не сведу окончательных счетов с Академией наук. Все филологическое отделение ее единогласно обещало позаботиться о моей будущности, но дело в том, что я не хочу служить в самой Академии, а получить особое содержание с разрешением жить вне Академии едва ли удастся. Во всяком случае, однако ж, я полагаю твердую надежду на Петербургскую Академию наук.

Написав это, я целых два дня пробегал по городу, собирая сведения о местопребываниях камассинцев. На основании полученных мною сведений я должен теперь отправиться в Канский уезд, а оттуда в Нижнеудинск, Иркутск, Тункинск и т.д. Адрес мой отныне прямо в Иркутск.

Здесь, в Красноярске, я познакомился с тремя братьями Латкиными — зырянами по происхождению; они занимаются золотыми промыслами. Один из них студент, и все трое весьма образованные люди. Они принимают меня, как родного, и я каждый день у них обедаю. Впрочем, старший брат — старый уже знакомый, я познакомился с ним в Колве — этот тот самый, который так много писал в русских газетах о моих похождениях в Ижме и Устьцыльмске.

Письма

I

Статскому советнику Шёгрену. Андша, 11 (23) октября 1847 г.

Прошел целый месяц с тех пор, как я сообщил вам кое-что о предполагаемых разысканиях в этой горной стране; в течение этого месяца не случилось ничего замечательного, кроме разве того, что я мало-помалу перебрался из Минусинского округа в Канский. Разные дорожные неудачи и постоянно противный ветер на Енисее замедлили мою езду так, что я попал в Красноярск только в конце сентября. Тут я сел в почтовую тележку и ехал по большой иркутской дороге, впрочем, один только день, до станции Рыбинск, откуда своротил к западу на проселочную дорогу, ведущую в камассинские леса, которая вскоре и привела меня в деревню Андша, находящуюся в 150 верстах от Канска. В этой деревне я поджидал целых десять дней камассинцев, которые в ту пору разбрелись на охоту. В ожидании их я занялся от нечего делать давно обещанным путевым отчетом, и он почти совсем готов, но по неверности здешней почты должен оставаться у меня до верной оказии.

Это же письмо я поручаю наудачу проезжему посланцу золотопромышленников, который взялся доставить его в канскую почтовую контору. Он сейчас уезжает, и потому ограничусь только одним замечанием, что так называемые камассинцы, судя по слухам, смесь трех по языку различных народов. Какие эти три народа — никто