не мог мне сказать ничего положительного. Единственный камассинец, с которым до сих пор мне привелось встретиться, говорил чисто татарским языком качинского наречия и уверял меня, что весь его улус состоит из потомков татар, некогда живших на реке Каче. Настоящие камассинцы, составляющие Абалаковский улус, без всякого сомнения, самоеды. Что же касается до третьего народа, или двадцати податных душ, принадлежащих к Агульскому улусу, по моему мнению, это должны быть остатки енисейских остяков. Они и теперь еще называют себя канас-кет (канские люди) и хранят предание, что некоторые из их предков переселились из канской области, тогда как прочие остались там. Если это предание и мое, на нем основанное, предположение верны, то на эту осень будет достаточно работы. Только бы здоровье не изменило в жилище, в котором ветер свистит сквозь стены и воробьи свободно влетают в окна.

Так как мои занятия камассинцами не начались еще, то я, разумеется, и не могу сказать, как долго задержит меня этот тройственный народ в этой лесной стороне. А потому адресуйте покамест письма ко мне в Канск, хотя я и употреблю все возможные старания, чтобы выбраться из округа его как можно скорее. Теперь у меня одна забота: как бы покончить все возложенные на меня поручения к началу марта. И это не столько по экономическим расчетам, сколько по совету врачей отправиться из Иркутска в Петербург зимой. Они уверяют, что тележная тряска и летняя пыль вредны для моих легких, справедливость чего я не раз испытывал уже на самом деле. Скверно было бы кончить жизнь на большой дороге, счастливо отделавшись от всех опасностей пустынь.

Так как г. Фон-Френ интересуется минусинскими надписями, то я и препровождаю к нему при сем снимки с двух. Одна из них снята прежде бывшим инженерным офицером с знаменитой скалы близ Абаканска, другую снимал я сам с одного курганного камня Качинской степи. Снимок первый, к сожалению, не совсем полон, но нисколько не от вины снимавшего, а от того, что местами она совершенно выветрилась. В снимке же второй недостает нескольких фигур в начале и в конце, также совершенно сгладившихся.

II

Асессору Раббе. Деревня Андша, 5 (17) ноября 1847 г.

Голова моя в эту минуту до того кружится, что все в ней путается. Вероятно, ты еще помнишь из моего последнего письма, что в начале сентября я отправился из Минусинских степей в Красноярск для отыскания народа, который русские называют камассинцами, камассами, калмашенилами. Степанов и другие писатели принимали этот народ за самоедов, но некоторые слухи, распространенные между минусинскими татарами, заставляли меня предполагать, что помянутые камассинцы, равно как и разные южные их соплеменники, частью уже обрусели, частью же отатарились. На этом-то предположении я и основывал выраженную в прежних письмах моих надежду еще в ноябре добраться до Иркутска, откуда около половины марта я хотел пуститься в обратный путь в Петербург. Даже и в случае, если бы камассинцы оказались самоедами, план моего путешествия не изменился бы, потому что, по приобретенным уже многосторонним сведениям в самоедском языке, какое-нибудь незначительное отклонение одного из его наречий нисколько не затруднило бы меня. Но случись на беду, что сто податных душ, составляющих весь камассинский народ, говорят на трех совершенно различных языках: 1) татарском, 2) самоедском и 3) коттском. Последний из поименованных языков давно уже считали исчезнувшим, погибшим для науки. Степанов, управлявший Енисейской губернией около десяти лет и изъездивший ее по всем направлениям, говорит в своей известной статистике, что о происхождении коттов теперь нельзя ничего сказать даже и предположительного. Несколько десятков этого народа сохранилось, однако ж, до настоящего времени. Правда, из них только четыре человека знают язык своих отцов, да и те заминаются на каждом третьем слове, не доверяя путем своему знанию. Тем необходимее, кажется мне, пока еще есть время, заняться этим языком, так неожиданно восставшим из гроба, и спасти из него все, что может быть спасено. Коттский язык — родной брат енисейско-остяцкому, но искажен уже до такой степени, что родство это явствует не столько из вещественной его стороны, сколько из духа, которым все еще проникнут его высохший остов. Вот этим-то языком я и занимаюсь целый уже месяц, и очень возможно, что пройдет и другой, прежде чем я решусь приступить к составлению коттской грамматики. Затем мне предстоит еще изучение камассинского языка, которое также займет целый месяц и, наконец, карагасского, сойотского и монгольского. Все эти языки будут необходимы впоследствии, если я останусь верен пути, который предначертал себе в моих филологических занятиях. Имея в виду столь обширные и многосторонние занятия, я еще прежде задумывал уже просить С.-Петербургскую Академию наук о новом пособии. Я почти уверен, что Академия не откажет мне, и все-таки решаюсь на это не без некоторого треволнения. Прожить еще год в Сибири, по твоему рассуждению, конечно, вздор, но я держусь финской половицы: «Опытный все знает, а бедный все испытывает».

Кроме литературных забот, у меня есть еще другие заботы, которые, по всей справедливости, могут быть причислены к «заботам Марфы», потому что касаются только моей материальной особы. Дело в том, что я живу теперь в жалкой татарской лачуге и питаюсь только козлятиной да картофелем. Кто же не знает, что козлятина отвратительно вонючее мясо, а картофель — пища далеко не сытная. Как бы то ни было, вот уже целых 90 дней, что я довольствуюсь только двумя этими блюдами, начиная свой обед козлятиной и оканчивая его картофелем вместо десерта, или, наоборот, начиная картофелем и оканчивая козлятиной. По соседству есть, конечно, золотопромышленник, который, как говорят, отлично кормит гостей своих, но сибирские золотопромышленники составляют особую касту, от которой я совершенно отстранился...

Чуть было не забыл сказать тебе, что я живу теперь в Канском уезде Енисейской губернии, в 250 верстах к югу от Красноярска. В Иркутск я попаду не ранее последних чисел января или начала февраля и оттуда, не останавливаясь, переберусь за Байкал. Поэтому ты имеешь полное право отныне называть меня твоим забайкальским другом.

P.S. Пришли мне при первой возможности календарь на следующий год и манджурскую грамматику Габеленца или какого-нибудь другого автора, да, кстати, и газеты следующего года.

Ill

Статскому советнику Шёгрену. Агульск, 1 (13) декабря 1847 г.

После двухмесячного пребывания в Канском округе сообщаю вам, наконец, несколько самых общих результатов, добытых по преимуществу лингвистическими разысканиями у так называемых камассинцев.

На основании кой-каких рассказов я сообщил вам в последнем письме