диктатуру закона на практике, сталкивались с невозможностью добиться в таком воплощении хоть каких-то ощутимых результатов. В то же время деятели культуры, комментаторы и специалисты в области медицины отказывались покорно вторить официальной политике, активно добиваясь вместо этого ее соответствия указанными ими целям, лишая тем самым Маньчжоу-го легитимности. Мрачные образы зависимости от интоксикантов, нищеты и личной подавленности, которыми переполнены произведения того времени, служат недвусмысленному осуждению общества того времени. Неспособность чиновников Маньчжоу-го искоренить рекреационное потребление интоксикантов – цель, которая была обозначена как ключевой элемент модернизации в духе «пути правителя», – способствовала лишь дальнейшему отчуждению китайцев от режима. Постоянное осуждение зависимости подчеркивало всю сложность проблемы, а возможно, даже обостряло восприятие степени ее запущенности. Упомянутое ощущение отчужденности – один из основных «вкладов» интоксикантов в историю региона. Выступавшие против них реформаторы, антияпонские активисты и западные комментаторы осуждали режим Маньчжоу-го, которому приписывалось стремление погубить китайское сообщество, оказавшееся в его подчинении. Критики хором твердили о недопустимости потребления интоксикантов. Своей беспомощностью в реализации социальных преобразований, о которых так громко трубили чиновники, режим Маньчжоу-го сам поставил себя под удар. По иронии, «страшный» вред зависимости от интоксикантов, о котором пела Ли Сянлань и о котором рассуждали ее современники, создал сложности их собственным жизням. После окончания оккупации все преуспевшие при японцах люди столкнулись с гонениями. В 1945 г. Ли Сянлань приняла решение отправиться в добровольную ссылку за пределы Китая. Однако большинство китайских писателей, которых мы упоминали в этой книги, остались в Китае и многие десятилетия подвергались репрессиям за их предполагаемое сотрудничество с колонизаторами. Политические кампании, которые охватили Китай при Мао, в конце концов заглушили голоса этих литераторов.

Потребление алкоголя в Маньчжурии первой половины XX в. схоже с тем, что имело место в других «пограничных» и колониальных районах, включая Канаду и США. Шерил Варш замечает, что основанные на натуральном сельском хозяйстве экономики таких регионов и ощущения утраты их жителями на новом месте проживания исторических корней в целом способствуют потреблению спиртного [Warsh 1993: 11–12]. Волна переселенцев в Маньчжурию в начале XX в. – одна из крупнейших миграций в современной истории. Однако о том, какова была жизнь этих первопроходцев, мы знаем мало, во многом по причине негативного отношения к наследию Маньчжоу-го. Сложность проживания в пограничных районах еще более усиливалась тем, что в 1930-е гг. и 1940-е гг., особенно в период военных действий, работа на полях или предприятиях Северо-Восточного Китая зачастую едва обеспечивала людям прожиточный минимум. Если что-то и оказалось у местного населения стабильным, то это чувство безродности и неприкаянности. Поэтому многие воспринимали алкоголь и опиум как важные инструменты обеспечения собственного выживания в неблагоприятной обстановке. По сей день алкоголь остается существенной частью жизни северо-востока Китая. Фэн Ци отмечает, что тамошние китайцы «часто и чрезмерно напиваются», особенно в компании близких друзей [Feng]. Такие традиции Северо-Восточного Китая отражают схожие склонности проживающих по соседству народов.

На Дальнем Востоке России горячительные напитки издавна распивались долгими зимними месяцами. При этом сами северо-восточные китайцы хвастаются, что в способности напиваться русские уступают им [Yang]. А Чи Сюцай замечает, что одна из «трех основных странностей» Северо-Востока – «пить пиво, будто бы орошая себя изнутри»[244]. В Корее алкоголь считается средством налаживания контактов между людьми [Chung 1992: 247]. Как и в Китае, исповедуемые здесь конфуцианские нравственные идеалы не одобряют чрезмерные проявления пьянства, но в целом не воспрещают потребление алкоголя. В Японии «популярная культура изображает распитие спиртного как возможность самовыражения и, в частности, демонстрации мужественности» [Borovy 2005: 47]. В исследовании 1988 г. Стивен Смит заявляет, что в Японии объемы потребления и частота возлияний не воспринимаются как симптомы алкоголизма. Интоксикация становится проблематичной, только если она приводит к публичным конфликтам или разладам [Ibid.: 50]. Схожие подходы к рекреационному потреблению алкоголя мы уже видели у писателей и чиновников Маньчжоу-го, а также в приверженности конфуцианства ритуалам и порядку.

В книге «Алкогольная республика» Уильям Рорабо исходит из предположения Дональда Хортона, что благодаря успокаивающим свойствам алкоголя распитие спиртных напитков способствует установлению социального мира. Рорабо отмечает, что

высокие уровни пьянства могут проявляться в культурах, которые характеризируются значительной тревожностью, структурной дезинтеграцией или неспособностью обеспечивать людям ощущение собственной эффективности. В таких обществах с наибольшей вероятностью проявляется напряжение, связанное с подрывом общественного порядка либо контактами с инородными культурами или внутренними перестановками, которые происходят из перемен идеологического, институционального, структурного или экономического свойства [Rorabaugh 1979: 246].

В свою очередь, Шерил Красник Варш указывает, что «распитие алкоголя – функция социальной организации отдельной культуры. Однако если общественная система оказывается неспособна обеспечивать потребности людей, то обычно фиксируется повышение потребления спиртного»[245].

Слова Рорабо и Варш будто бы описывают Маньчжоу-го, однако в действительности это не так. Они рассказывают об условиях распространения явления в Северной Америке, которые, по всей видимости, могут свидетельствовать и о его более универсальном применении. Аналогичным образом Линь Цзунъи и Дэвид Линь отмечали, что проблема чрезмерного потребления алкоголя проявляется, когда китайцы перенимают западный образ жизни, когда разваливаются традиционные китайские социальные институты или когда наблюдаются одновременно оба указанных стиля жизни [Lin, Lin 1982: 112]. Кэтрин Карстейрс также замечает, что потребление тяжелых наркотиков часто проявляется у людей, которые «располагают сравнительно ограниченным набором возможностей в силу нехватки образования, расовой дискриминации и бедности» [Carstairs 2006: 161]. Цитируемые исследователи упоминают как раз об условиях, которые преобладали на северо-востоке Китая в первой половине XX в. Время существования Маньчжоу-го было отмечено напряженностью, внутренними беспорядками, развалом нарождавшейся в регионе городской потребительской культуры и, что наиболее существенно, дискриминацией по расовому признаку, которой потворствовали официальные власти. Тон и масштабы кампаний против рекреационного потребления интоксикантов свидетельствуют о широком распространении, значительных издержках и невозможности поддержания этой привычки по мере того, как война охватывала все большую территорию Азии, поглощая жизни, трудовые и материальные ресурсы.

Настоящее исследование продемонстрировало, что, вопреки имеющему широкое хождение противоположному убеждению, алкоголь сыграл (и продолжает играть) существенную и неоднозначную роль в истории Китая. Противоречивость алкоголя становится очевидной из утверждения Гун Ли в «Истории распития алкогольных напитков»:

Вино, эта чудодейственная эссенция, иногда предстает перед нами пламенем, иногда – льдом. Временами это затянувшаяся дрема, порой – нежный шелк, подчас – несущий зло острый меч. Вино в самом деле всесильно и находит себе место везде. Распивая его, вы можете дать вашему гению и свободно расцветать пышным цветом, и погрузиться в пучину порока и вырождения[246].

Алкоголь способствовал созданию произведений искусства, однако при этом он считается одной из причин гибели величайшего китайского поэта Ли