Шрифт:
Закладка:
Это началось сразу после войны, но именно война открыла людям глаза на то, что же является действительным залогом жизненного благополучия: и это не знания и не уважение… Залог успеха в глазах послевоенного научного работника – это ученые степени, ученые звания, ордена, должности; верх же всего – академические звания (многие лжеученые, особенно в области общественных наук, удостоились чести видеть свои имена внесенными навечно в списки Академии наук). После войны уже все понимали, говоря словами Л. Я. Гинзбург[608], что «не между хижинами и дворцами располагается шкала благ, но между комнатой в коммунальной квартире и отдельной квартирой из трех комнат»[609]. А блага эти распределялись и напрямую зависели от официального статуса ученого.
Процесс бюрократизации научного сообщества зародился еще задолго до войны, в голодные 20-е гг., но наиболее резко вопрос снабжения ученых встал в военное время. Именно во время войны научно-педагогическая среда была окончательно разделена огромными пропастями, пролегавшими между рядовым научным работником-литературоведом, с одной стороны, и членом Союза советских писателей или доктором наук – с другой; между доктором наук и членом-корреспондентом Академии наук, между членом-корреспондентом и академиком… Именно война закончила градуирование научного сообщества, а пиетет рядовых граждан к венчавшим эту номенклатурную пирамиду ступеням сохранился на долгие десятилетия. Причина столь резко врезавшегося в сознание граждан разделения опять же не в том, что кому-то перепадало больше почета, признания или уважения… Военное время почти не давало ученым этих благ, напротив, оно даже несколько принизило научные заслуги на фоне ратных подвигов современников. Но военное время установило иную, много высшую меру, нежели почет, уважение или даже деньги. Это была мера хлеба, а значит – вопрос жизни и смерти.
Если до войны наука еще как-то пыталась сохранять чувство достоинства, то к началу 50-х гг. она оказалась еще одной отраслью народного хозяйства, в которой безраздельно властвует господствующий класс, причем столь же жестоко, как и в других сферах. Ученые, которые отказывались активно участвовать в проводимых партийной организацией действах, сами становились мишенью для сногсшибательной критики и притеснений. Только при содействии чудовищным деморализующим силам, порождаемым сталинским руководством, ученый мог рассчитывать на признание, движение по карьерной лестнице, а зачастую и просто на существование.
О. М. Фрейденберг со свойственной ей бесстрашной категоричностью пишет:
«Когда говорят о крепостничестве, имеют в виду рабов. Но оно ужасно и угнетателями. Крепостничество породило жестоких, грубых зверей, начальников над своим же братом-горемыкой. Дело не в диктатуре пролетариата – ее и в помине нет. Дело не в господстве “низших”. Нет, господствуют потомки крепостничества, жестокая, хамская, бездушная сила тех мужиков, которые били и будут бить народ. Сталин призвал к власти этих управителей, помещичьих хозяйчиков, жандармерию, становых, кулаков, кабатчиков. Сейчас они стали заведующими столовыми и магазинами, управляющими столовыми и магазинами, управляющими домами и начальниками учреждений. Они организуют наш быт. Мы даны на откуп этой грубой силе. Они наши инструкторы, судьи, критики нашей духовной продукции. То, с чем боролась культура в течение веков, вся жестокая невежественная сила этих ростовщиков и кабатчиков – наши цензоры, бытоустроители, воспитатели наши.
Этих взяточников, воров и жуликов переигрывают Алексеевы, Мещаниновы, Жирмунские. В жалком раболепии перед почестями, они одной своей стороной лижут подметки негодяям, другой – смеются над ними и тащат в карман куски добра»[610].
Ученые звания, степени и различные членства свою первостепенную роль сыграли во время войны, прежде всего в распределении и обеспечении продовольственных и товарных карточек, а также дополнительного питания. Многие члены Союза советских писателей, к которому относилась большая часть литературоведов, обеспечивались по так называемой рабочей карточке (самой высокой в системе), причем благодаря ведомственному «прикреплению» эти карточки почти всегда нормально отоваривались; то же касалось и профессуры. Все эти ставшие привилегированными «классы» имели и свои столовые, где можно было брать обеды, туда же можно было «прикреплять» и членов семьи. Члены-корреспонденты и действительные члены Академии наук снабжались еще лучше. Кроме питания, «прикрепленные» снабжались предметами первой необходимости и одеждой.
Сперва приведем некоторые строки из переписки критика и литературоведа В. Я. Кирпотина:
«Я питаюсь в Клубе. Обед: закуска, щи, мясо и стакан чаю с пирожком. Видишь, вполне сытно. Прикрепили к распределителю на Петровке, где по рабочей карточке все будут обеспечивать» (5 апреля 1942 г.); «Сейчас для писателей проблема питания в Москве не стоит. Я сыт и даже вновь пополнел» (3 мая 1942 г.); «В продовольственном отношении вы бы со мной в Москве прожили легче. Жен и детей прикрепляют в Клубе и к распределителю, и к столовой» (3 июня 1942 г.); «Обед в столовой по-прежнему совершенно сытный» (13 января 1943 г.); «На май месяц я получил, как и многие писатели, карточку на ужин, сухим пайком. Эта карточка равна примерно рабочей» (3 мая 1943 г.); «Между прочим, Союз писателей получил право (с разрешения наркомторга Любимова) регистрировать жен некоторых писателей как секретарей. Это освобождает их от работы в учреждениях и дает карточку служащего. Это только по Москве, конечно, а не по другим городам… Если ты захочешь воспользоваться этим по приезде, то это можно будет оформить» (24 июля 1943 г.)[611].
«О том, на каком я снабжении, я тебе писал. Не знаю, что у вас подразумевается лимитом. Лимит в Москве – высшая категория (на 300 и 500 рублей). Союз писателей получил 150 лимитов на весь СССР. Мне Фадеев лимита не дал, зато дал Ермилову, Усиевич, Гурвичу, то есть дал людям, с которыми связан по персональной линии. Таковы чисто “благородные особи”. Подавив отвращение, я пошел с ним объясняться. Глазки у него становятся оловянными, лепечет, что Ермилов работает на радио. Я ни у кого ничего не хочу отнимать, но вопиющий характер исключения меня из лимита бросается в глаза. Лимита я не получил, но получил абонемент. Абонементы даны всем докторам и профессорам. Фадеев сказал, чтоб никому из ученых в Союзе писателей лимитов не давали, а направляли их в учреждения Академии наук за абонементами. ‹…› Я перекрепился [sic!] в Институт [мировой литературы имени] Горького. Таким образом, я буду иметь литерные обеды, обыкновенную рабочую карточку и абонемент» (9 августа 1943 г.)[612].
В Ташкенте, куда были эвакуированы многочисленные научные учреждения, находилась его жена, которая также пишет о «главном военном вопросе»:
«В последние дни началась канитель (конец месяца) с получением столовой. Академики и членкоры никак не могут успокоиться, что в столовой питаются
