«Ностальгия по Толстому». Материалы – тексты Айрис Мердок и Дорис Лессинг, которые резко критикуют фрагментарность современной прозы и вызванную ею ограниченность и примитивность авторской моральной позиции. Воспользовавшись случаем, взрослые, которые охотнее рассуждают о персонажах так, будто это реальные личности, наседают на Фредерику: почему бы им не заняться Толстым? Почему бы, спрашивает Дороти Бриттен, не читать Толстого и Достоевского, Джордж Элиот и Томаса Манна, «Госпожу Бовари» и Пруста? Договариваются, что в следующем семестре так и будет. Фредерика еще не знает, чем это решение обернется.

Фредерика сидит в комнате для отдыха преподавателей в училище Сэмюэла Палмера со своим добрым другом Аланом Мелвиллом. Рассказывает о занятиях в Институте Крэбба Робинсона, о «Ностальгии по Толстому».

– Любопытно, что трения во всех группах имеют, между прочим, и сексуальную подоплеку, – замечает она.

Смерив ее взглядом, Алан не без удовольствия произносит со своим шотландским выговором:

– То-то у тебя, кажется, дело заладилось. Ты все больше похожа на прежнюю Фредерику. Они там все в тебя не повлюблялись?

– Есть там один писаный красавец, но он все время молчит.

– Я же не спрашиваю, влюблена ли ты в кого-то из них. Это уж последнее дело. Имей в виду: они все поголовно в тебя влюбятся, в группах это закон природы, но ты это близко к сердцу не принимай.

– Мы и после занятий теперь группой собираемся, в пабе. Сначала – несколько человек, своей компанией, потом пригласили меня, а я стараюсь затащить всех, не только самых компанейских и самых серьезных.

– Вот это интуиция! Ты педагог от Бога.

– Ну уж. Это так, подработка. Снова строю грандиозные планы, хотя и не знаю зачем. Таких дел понаделаю…

Смеются. Как же это здорово, думает Фредерика, когда у тебя есть друг-мужчина. Она разглядывает его красивое, ладно слепленное лицо: обаятельный, сексуально привлекательный, но у нее хватает ума не терять голову – она догадывается, не догадываясь, откуда пришла догадка, что как друг Алан долго будет ей в радость, но Алан-любовник – беда. Как она поняла, что беда, по каким безотчетным подозрениям, по каким умолчаниям и унылым паузам?

– Как я тебя люблю, Алан, – произносит она.

– Мне и нужно, чтобы меня любили. Приходи ко мне на лекцию о Вермеере, после кофе. Отличная лекция получилась. Приходи, буду рад.

Сзади подходит художник Десмонд Булл. Он тоже шотландец, крепкий, кряжистый, с рыжими бровями вроде мохнатых гусениц, тяжелой щетинистой челюстью и цепкими голубыми глазами, в редких золотисто-огненных волосах проступает, не говоря худого слова, тонзура. Рубаха на груди распахнута, под ней пламенеют густые курчавые волосы. На нем свалявшийся, расползающийся жакет, когда-то, видимо, синий, но вылинявший до невразумительности.

– Приду, Алан, приду посмотреть твои слайды с Вермеером. Обязательно приду.

– Я вот думаю, не устроиться ли на постоянную работу в «Сотбис», – говорит Алан вроде бы ни с того ни с сего. – Разбогатею. И никаких тебе ритуалов в классе.

– Ритуалов? – недоумевает Фредерика

– Хеппенингов. Хеппенинги в старинном вкусе, затея Блая. Заклинание духов. Как у «Золотой Зари»[129], только пожиже… А вот и он.

Подходит улыбающийся Блай, в руках у него керамическая чашка в японском стиле с чем-то, напоминающим травяной чай. Преподавательская – ни дать ни взять запасник для всякого рода работ студентов: полосатый, как зебра, диван, скамья из алого пластика, очень удобные стальные стулья а-ля баухаус с кожаными сиденьями и спинками. Стены увешаны картинами, в выборе которых нашлось место всем предпочтениям нынешних студентов: две прекрасные абстрактные композиции из цветных ячеек, выполненные акриловыми красками, большое абстрактное полотно с вихрящейся серой дымкой, сумрачный зеленый парк с человеческими фигурами из палочек: что-то от Сёра, что-то от Нольде, мистическое изображение летящих людей в остроконечных шляпах. Здесь же репродукция линнелловского портрета Сэмюэла Палмера[130], несколько смахивающего на фермера, две репродукции картин самого Палмера: овцы, облака, сумерки, свет, деревья, отчетливость линий и загадочность растворяющегося за ними пространства. Кофейники разные: один – работы студентов-ювелиров, серебряный, ручной чеканки, с крышкой, увенчанной причудливой шишечкой из розового агата; другой – стальной, строгий, без вычур, работа промышленных дизайнеров, льется из него плохо. Чашки тоже разные: одни тяжелые, керамические, другие – из тончайшего фарфора, по форме – то комичные обезьяны, то кривобокие кочаны капусты, то шары, покрытые красной глазурью.

– Хвалят ваши занятия, – сообщает Блай Фредерике. – Студентам нравится.

– Приятно слышать.

– Вы, говорят, в издательстве работаете?

– Да, вечерами рукописи рецензирую. В основном чепуха.

– Мне нужен издатель. Я тут книгу написал. Книгу, смею думать, необычную – такие, увы, пристраивать дело хлопотное. Вы бы не согласились почитать?

Фредерика отвечает, что почтет за честь, и добавляет, что в издательском деле не очень разбирается – ну просто ничего не понимает, так что ее мнение не так уж и важно.

– Но ведь какое-то представление о том, что происходит в коммерческом мире, вы имеете. Вы ведь знаете историю Толкина. Издательство не хотело печатать «Властелина колец», сбросились и издали на акционерных началах – порадовать профессора, – а теперь профессор в деньгах купается. Коммерсантам невдомек, как читатели обожают истории о романтическом и загадочном.

– Да-да, согласна, – кивает Фредерика, наблюдая сквозь стеклянную столешницу, как Блай в порыве энтузиазма сучит ногами.

– У меня через десять минут лекция, – говорит Алан. – Пойду разберусь со слайдами.

– И не забудьте захватить журнал посещаемости, – напоминает Блай. – Не будут ходить на лекции по истории искусства – не получат диплом. Такое правило.

– Знаю, – бросает Алан.

В лекционном зале он раскладывает слайды по порядку. Десмонд Булл и Фредерика сидят рядом под самым диапроектором. Подходит время начинать, приходит, проходит – студентов нет. Десять минут спустя дверь отворяется и впускает Джуда Мейсона в полном облачении: на нем тот же грязный голубой камзол и темно-синие штаны в обтяжку. Ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь, он садится подальше от Алана, Десмонда Булла и Фредерики, в первом ряду, поправляет полы камзола, подается вперед, складывает руки и склоняет голову, словно в церкви.

– Так я и думал, – буркает Алан.

– Ну мы-то здесь, – говорит Булл. – Даешь Вермеера.

– Я в Кембридже на лекции в одиннадцать никогда не ходила, – рассудительно замечает Фредерика. – Из-за них утром не поработаешь.

– Вот и я так делал, – говорит Алан, педантично отмечая в журнале отсутствующих.

– Есть у них такой пунктик, – объясняет Булл. – Дескать, прошлое штука опасная, просто-таки гибель. Дескать, из-за него прости-прощай собственная оригинальность. Дескать, всякие теоретические выкладки во вред искусству. Главное – порвать с прошлым, совершить переворот, создать новый мир.

– Уж Вермеер-то, по-моему, на душителя свободы творчества никак не похож, – возражает Фредерика.

– Наверно, душитель я, – говорит Алан. – Я им показываю, что он на краешке картины решал технические задачи, ради которых они замахиваются на грандиозные полотна с претензией, а он решит задачу и переходит к другой, к