третьей, к четвертой…

– От размера тоже кое-что зависит, – напоминает Булл.

– Что я, не понимаю? Прекрасно понимаю. Но мне это не очень интересно.

– И чего мы ждем? – скрежещет голос в первом ряду.

И на экране расцветают картины – нет, светлые призраки картин, тонкие цветные оболочки, пронизанные и напоенные светом. На освещенном фоне женщина с кувшином, из которого нескончаемой струйкой льется густое молоко, другая женщина, взвешивающая золотой песок, люди с сосредоточенными лицами, погруженные в размышления, – люди, знающие, думает Фредерика, что этот миг сосредоточенности растянется до бесконечности, по крайней мере за пределы человеческого времени. Геометрия географических карт, ковров, стекол в приоткрытых окнах, опосредующая свет, опосредованная светом. «Вид Дельфта»: желтая прогалина крыши, идеально круглые отблески на каплях-бусинках, усеявших борта баркасов. Взгляд пытливый, спокойный, пристальный, ни тени гнева, обиды, враждебности. Алан показывает, как в создании некоторых световых эффектов помогала камера-обскура. При помощи собственного светового луча и собственных линз он показывает Фредерике и Десмонду Буллу такое, что не видел и сам Вермеер: румянец, готовые раскрыться губы, волосы, отблеск на глазном яблоке при таком увеличении, что они предстают почти как зримые движения несохранившейся кисти, запечатленные в красках. Потом – общий план, и вот уже это женщина в комнате играет на спинете, женщина взвешивает золото, женщина наливает молоко.

Алан заканчивает, раздается скрежещущий голос:

– Пустим слезу, что ли?

К чему сказано, непонятно. Поэтому вопрос повисает в воздухе.

– Вот художники ропщут, – говорит Булл, – искусствоведы ропщут, что сегодня люди только диапозитивы и смотрят, поэтому видят не пигменты, а цветной свет. Мол, видят не то, а потому и понимают не так. Но я убежден: это новое, это реальность, мы видим этот свет, можем что-то из этого извлечь, можем научиться изображать красками прозрачность.

– Они призывают искромсать вермееров и рембрандтов, а то молодые художники в загоне, – говорит Алан. – Столько злости…

– Да просто эдипов комплекс. Скорее всего, – вставляет Фредерика.

– Эдипа мучила совесть, радость моя. А эти мнят, что ведут священную войну. Молодое против старого, отжившего.

– Но ведь они и сами состарятся, – говорит Фредерика.

Наблюдая, как крепчает дух молодости в атмосфере шестидесятых, она удивляется: как эти молодые не уразумеют, что молодость дается не навек.

– Как знать, – дребезжит голос. – Они создают магические средства останавливать время. Они изобретают мгновения вне времени, обращают его вспять.

Женщина льет молоко из кувшина. Никогда не отпустит кувшин. Никогда не распрямится заботливая рука.

– Вы думаете, – продолжает Джуд Мейсон, – лет через тысячу… ладно, буду скромнее: через двести… что через двести лет мои сухощавые конечности и неумытая физия будут сиять на экранах кинотеатров будущего?

– К вашему сведению, – парирует Булл, – все ваши изображения созданы из материалов, обреченных на устаревание.

– Литература надежнее, – говорит Джуд Мейсон. – Хотите увековечиться – пишите книгу. Я пишу.

– Кто их сегодня не пишет! – замечает Фредерика, с душевным стоном вспомнив о Ричмонде Блае.

Фредерике ясно: Булл к ней неравнодушен. Но гордиться особенно нечем: он явно неравнодушен и к доброй половине студенток, не говоря уж о некоторых преподавательницах. И все же из-за этого в сегодняшнем раздается эхо вчерашнего: своего рода готовность ко всякому. Он заглядывает в ее кабинетик-выгородку в студии, где студенты все еще колдуют над серым телом Джуда в цветоперегонном кубе.

– Хочешь как-нибудь в обед съездить посмотреть мои работы? У меня студия в Клеркенвелле, я отвезу.

– Мне надо домой, к сыну. Стараюсь обедать дома.

– Ненадолго. Тебе понравится. Сыну ты и так всю жизнь посвящаешь.

– Нельзя мне.

– Нельзя, а поедешь.

И она едет. Он покупает французский батон, салями, бутылку вальполичеллы, и они садятся в его автофургон. Ясно, что он так частенько. Только женщины разные. Ну и пусть. Булл ей нравится, нравится, как он, задумываясь, морщит лоб. Сидя с ним в машине, где душок чеснока спорит с крепким запахом выхлопных газов и еще более крепкими запахами скипидара и растворителя для красок, исходящими от Булла, Фредерика с неудовольствием размышляет о том, что в смысле феромонов живописцы народ неавантажный. Улыбка Булла, сильное его тело, проворные руки такие славные, но пахнет от него… Она сидит рядом с ним, приосанившись. Разговаривают о Джуде Мейсоне.

– Где он живет, никому не известно, – рассказывает Булл. – Почту ему посылают куда-то в Сохо, до востребования. Ты, наверно, думаешь: какое убожество, – хотя грязь и все такое его стиль, тут он в своем праве. Но дело не так просто: у него есть своего рода принципы. Блай считает, что он ненормальный

– А по-моему, это Блай ненормальный.

Фредерику подмывает рассказать про «Серебряное Судно» – нет, не стоит.

– Что есть, то есть. Почище Блейка. Малохольный какой-то.

Студия Булла – две большие комнаты над складом, куда надо подниматься по железной лестнице. Запах растворителя здесь такой нестерпимый, что отбивает у Фредерики всякий аппетит. При всей просторности помещения жилого места тут мало: вдоль стен в несколько рядов расставлены холсты на подрамниках. Посреди каждой комнаты – двуспальный матрас, на нем смятые подушки и яркие одеяла со скандинавским орнаментом. В одной комнате стоит кухонная плита, на полу электрический чайник. В другой – крошечный холодильник.

– Садись, располагайся. Тут только самое необходимое. Хочешь – вечеринки устраивай, хочешь – занимайся интимными обжиманцами. Я это помещение называю «Душевный Разлад Десмонда Булла». Налево – живопись современная, постраушенберговская[131], направо – работы европейца шотландского происхождения, угрызаемого хранителя художественных устоев. Где тебе больше нравится?

– Откуда я знаю? Картины стоят лицом к стене.

– Перевернуть?

– Я же и пришла посмотреть, правда?

Десмонд Булл откупоривает бутылку, наливает красного вина в пластиковый стакан, протягивает Фредерике. Вино так себе. Кисловато. Одной рукой он обнимает ее за плечи:

– Ну, как говорится, «Заходите, барышня, посмотреть картинки». Давай посидим, поболтаем, то да сё, выпьем, а потом подумаем о работе.

Он кладет ей руку на грудь. Она дружески прикрывает его руку своей. Тело ее готово отозваться. Но обожженное нутро противится вспышками боли и стыда. Пропахший скипидаром Десмонд Булл нежно целует ее.

– Мне сейчас не до этого, – отмахивается Фредерика. – Именно сейчас, это от нас не уйдет. Я хочу посмотреть твои работы. За тем и пришла.

Булл на мгновение теряется. Фредерика мысленно посмеивается: предстать перед Фредерикой нагишом ему было бы не так конфузно, как показать сокровенные изображения. И еще: при мысли о сексе, о самой его возможности она в собственных глазах превратилась в девочку, ту самую девочку (в подобную минуту), а когда они просто беседуют, она взрослая личность.

– Ну-с, с чего начнем? – спрашивает Булл и добавляет: – У меня к этому делу отношение такое… личное, что ли. Пишу на продажу, но работаю наедине с собой, работаю как бешеный. Пишу сам для себя, а потом их увезут, выставят напоказ, будут смотреть… У меня что-то вроде раздвоения личности. Комплекс.

Это слово сегодня в моде. Но когда он переворачивает картины,