– Ох и попадет нам, – беспокоится полнотелая.

– Мы взрослые люди, – отвечает Фредерика.

За дело берутся организованно. Находят безлюдный класс, где стоят стулья для школьников – не так чтобы большие, но сидеть можно. Один пиджак передает стулья другому, тот – дальше по цепочке, выстроившейся на лестнице. Десять минут спустя студенты сидят на новых стульях – прежние, ясельные, аккуратно сложены в дальнем углу. Фредерика читает лекцию. Ей неспокойно: она понятия не имеет, кто перед ней, зачем они здесь, эти незнакомцы, собравшиеся с разных улиц Лондона после рабочего дня или дня хлопот по хозяйству, – незнакомцы, которым хочется узнать о послевоенной британской беллетристике, потому что, быть может, они и сами хотят писать, или, быть может, ищут тему для застольных бесед, или, возможно, отчаянно ищут встречи с кем-то, хоть с кем-нибудь, и разговор о послевоенной британской беллетристике представляется им достойным звуковым сопровождением, или, возможно, для них это случай вырваться из домашнего заточения, или, быть может, так они надеются изменить себя, стать кем-нибудь или кем-то другим…

На первой лекции учебная группа никакая не группа: если бы Фредерика с самого начала знала имена студентов и выяснила о них побольше, она пришла бы к выводу, что при такой пестроте группа из них не получится. Она берет список студентов.

Розмари Белл (миловидная, смуглая, худощавая, ведает выдачей социальных пособий в бухгалтерии больницы).

Дороти Бриттен (полнотелая, секретарь редакции журнала «Женский уголок»).

Аманда Харвилл (загорелая подтянутая красотка, порядком за сорок, без определенных занятий).

Хамфри Меггс (мужчина в голубом джемпере, который оказался чиновником Министерства социального обеспечения).

Годфри и Одри Мортимер (супруги, на пенсии).

Рональд Мокстон (водитель такси).

Джордж Мерфи (брокер).

Ибрагим Мустафа (аспирант).

Лина Ниссбаум (безработная секретарша).

Джон Оттокар (компьютерный программист).

Сестра Перпетуя (монахиня и учительница).

Элис Саммервил (бывшая сотрудница госадминистрации).

Гислен Тодд (молодая женщина-психоаналитик).

Уна Уинтерсон (домохозяйка, мать четырех детей).

Преподавание для Фредерики дело новое, но хоть она и зарекалась преподавать, это занятие у нее в крови. Она читает лекцию, а сама оглядывает ряд за рядом. Двое в деловых костюмах вместе сидят позади (позже будут сидеть порознь). Один брюнет, другой блондин. Брюнет смотрит ей в глаза с задиристой ухмылкой. Блондин разглядывает свои колени. Супруги одобрительно улыбаются. Полнотелая слушает лучше всех, видно, что она улавливает композиционный ритм рассуждений Фредерики. Раскрашенные веки Аманды Харвилл поднимаются и опускаются, поднимаются и опускаются, у нее взгляд заинтересованной слушательницы, но слушает ли она в самом деле, не понять. Рональд Мокстон и Лина Ниссбаум все время ерзают. Сильнее всего ерзает Лина Ниссбаум, особа с копной кудряшек, крашенных хной, она то и дело издает губами хлопающий звук. Сестра Перпетуя и Хамфри Меггс, прирожденные слушатели, неподвижно сидят бок о бок с видом благодарным и задумчивым. Фредерика старательно подмечает признаки интереса или неприятия. Увлеченность каждого – нить для сети, которую она сплетает: при упоминании Кафки Гислен Тодд на миг оживляется, снова про Кафку – и Фредерика ловит на себе ее взгляд. Шаг за шагом, и – если не считать выхлопов Лины Ниссбаум и потупленных глаз блондина Джона Оттокара – увлеченности переплетены. Хоть и не сразу, но следуют вопросы: дружелюбный вопрос Одри Мортимер, профессиональный вопрос Хамфри Меггса, который явно прочитал все предусмотренные курсом послевоенные британские романы, каверзный вопрос Дороти Бриттен, заданный с целью наэлектризовать обстановку, не лишенный ехидства вопрос Джорджа Мерфи, уловившего противоречие в кратком отступлении Фредерики о государстве всеобщего благоденствия. Говорят с ней, не друг с другом. Она переадресует осторожное замечание Розмари Белл колючему мистеру Мерфи, и те обмениваются зачатками мыслей о влиянии государства всеобщего благоденствия на британцев и послевоенную британскую беллетристику. Узелки завязаны. Студенты отправляются в столовую, едят, пьют, присматриваются друг к другу, задают вопросы: «А чем вы занимаетесь?», «Что вы думаете о Чарльзе Сноу?», «Вы смотрели „Марат/Сад“?». Только с монахиней никто не заговаривает, но она попивает себе чай и нисколько этим не обескуражена. Фредерика возбужденно оглядывает их и словно глазам не верит. Вспоминаются и Оливия, и Розалинда, и Пиппи Маммотт, и фруктовый сад, и дом-крепость. Сидящая рядом Уна Уинтерсон, тихая, симпатичная, завязывает с Фредерикой светский разговор: замужем ли она, есть ли дети? Это Фредерика ни с кем обсуждать не собирается, она раздраженно поворачивается к собеседнице и видит округлое, покривившееся от волнения лицо.

– У меня четверо, все время на них уходит, сегодня в первый раз за тринадцать лет выбралась из дому одна. Я раньше училась в университете, писала выпускную работу по классической литературе, но не закончила: вышла замуж, и Майк – мой муж – сказал, что это ни к чему. Я так надеюсь, что не разучилась думать. А иногда страшно: вдруг разучилась? Иногда, знаете, кажется, что ни за что не решусь высказывать свои мысли на занятиях, так что эти посиделки в столовой очень кстати. Жаль, кофе не очень.

Со временем в классе, как во всяком коллективе, возникают свои симпатии и антипатии, свои компании и козлы отпущения, точки схождения и линии раздела, где будут бушевать яростные споры. Фредерика с таким еще не сталкивалась, она чувствует, что группу надо сплотить, и это в некоторой степени зависит от нее – той, кто в течение часа читает им лекцию, а после перерыва, проведенного с ними в столовой, слушает их и старается убедиться, что они все усвоили.

Взрослые вечерники не похожи на молодых студентов дневных отделений. Они на «ты» с тем, что у них называется реальностью, с жизнью, где у них, в первую очередь, есть работа и притом имеется опыт по части других событий: брак, рождение ребенка, смерть, успехи, неудачи – для молодых это фантазии, о которых они судят по книгам. Взрослые имеют обыкновение поверять книги жизнью и находят в них недостатки. «Я уржался, – говорит таксист о сцене с прожженным одеялом в „Везунчике Джиме“[128]. – За каким чертом мне мурыжить этот бред?» Брокер Джордж Мерфи с шутливым возмущением вопрошает, почему темы романов касаются столь немногих сторон жизни: «кухня, извините за выражение, „массмедиа“, университетская братия, шуры-муры».

– Вы только вдумайтесь! – восклицает он. – Посмотрите, что на свете делается: многонациональные корпорации, открытие ДНК, во Вьетнаме людей убивают совершенно новыми способами, человек в космос полетел, а в романах про это, похоже, ни слова. Сдались они мне!

– Но ведь сдались зачем-то. Вы же на курс ходите.

Он улыбается:

– Я сюда поступил, чтобы научиться ремонтировать свой мотоцикл. Еще за десять шиллингов можно было записаться и на другой курс. Вот я этот и выбрал.

– А почему не уходите?

– Да люблю, знаете, поразмышлять о жизни, о смерти, о сексе. Надеюсь, и о них речь зайдет.

Примерно в половине семестра Фредерика читает лекцию