недруг, а то кровь твоя будет на мне.

И никто, кроме Кюльвера, об этом человеке ничего не знал. И в Башне нашлось довольно питья и провизии, чтобы отдарить кребов за приношение, и незнакомец, хоть и шаткой от боли походкой, но высоко неся голову, прошествовал по мосту в Башню.

И Кюльвер объявил собравшимся:

– Хочу познакомить вас со своим давним приятелем в детских забавах и однокашником по имени Самсон Ориген. Вот он стоит, окровавленный, запыленный, и я при нем скажу вам, что в нашем раю быть ему змием, ибо свет не видывал такого завзятого отрицателя: ни о каком предмете не можем мы с ним прийти к согласию. Нет человека более чуждого нашим замыслам, более противосмысленного нашим намерениям, а значит, должны мы приветить его, обезоружить приятной рассудительностью, прельстить благоразумными утехами, иначе его стараниями все мы будем терзаться и трепетать по монашеским кельям, и не потому, что нам это наша сокровенная услада, а потому, что нету усладам места под луной. Не изобразил ли я, старый мой недруг, твои мысли превратно?

– Я пока помолчу, – отвечал Самсон Ориген. – До поры до времени.

И он, как подкошенный, рухнул без чувств на каменные плиты, и философский диспут пришлось отложить.

Фредерика стоит на небольшом возвышении в конце просторной студии под отвесным освещением. На ней короткое черное шерстяное платье и вязаный черный жакет той же длины. Длинные волосы распущены: шторы, а между ними острое лицо. Студенты сидят на стульях с подставками для письма, мужчины в темных джинсах, женщины в блузках и платьях все больше сочных темных цветов с ядовитым оттенком. Бледные губы, глаза с длинными ресницами подведены, как у зловещих кукол: ни дать ни взять синяки. Распустехи-профессионалки. Кто-то записывает, кто-то рисует каракули. Фредерика взволнованно рассказывает о бумажных фонариках на сумрачном озере, о примулах, о румяном море, где водятся крабы, о белых аистах и бирюзовом небе, о жуткой большой каракатице, которая «пялилась из фонаря»[116]. У Лоуренса каждая деталь наделена смыслом, говорит она. Описывает разбитое отражение луны. Говорит о белых цветах зла, fleurs du mal[117], плывущих по морю смерти. Десятинедельный курс «Современный роман». Студенты-художники читают через силу, подберите им что-нибудь покороче, посоветовал Ричмонд Блай. Она выбрала «Смерть в Венеции», «Тошноту», «Замок»[118], но это после. Начала она с Лоуренса и Форстера – последнее, чем она занималась в Кембридже. «Роман – ярчайшая книга жизни»[119], – писал Лоуренс, и Фредерике тогда казалось, что на пути романа к совершенству Лоуренс дошел до конца. Мужчины спрашивали ее: может, она «лоуренсовская женщина»? Но шестидесятые входят в силу, а в шестидесятые Лоуренс смелым новатором уже не считается: после суда над «Леди Чаттерли» в 1961 году[120] он уже почтенный классик. Смелое новаторство – это «Завтрак нагишом»[121], это Аллен Гинзберг, это Арто. Фредерика чувствует, что по старой памяти вживется во «Влюбленных женщин» – роман, который вызывает у нее донельзя двойственное чувство (книга мощная, несуразная, глубокая, нарочито причудливая). Это она отчасти настроила взгляд Фредерики на мир. Фредерике важно, чтобы студенты увидели эту книгу ее глазами.

Студентов она знает еще не очень хорошо. Это потом она разберется: гончары замечают не то, что художники по тканям, живописцы выражаются цветистее и небрежнее, чем графики, скульпторы или молчаливы, или речисты, промышленные дизайнеры презирают книжную культуру, ювелиры – с вычурами, театральные декораторы читают так, словно книга – набросок структуры образа. Знакомство только-только состоялось, и она их побаивается. Она выступает перед ними как литературный критик, а они художники. Безотчетно она избегает категорий из арсенала критиков и нравственных оценок. Она старается исподволь внушить им, что книга – это сложная формальная структура. Они ведь большей частью книги не любят. Яркость впечатлений и смысл они находят где угодно: в студии, в пабе, в постели – только не в книгах.

Роман – например, «Влюбленные женщины», – объясняет она, это как будто вязание из длинной словесной нити: где-то вязка плотнее, где-то ажурнее. Он создается в уме автора и воссоздается в умах читателей, у каждого на свой лад. Материал романа – люди, чьи судьбы автору интереснее судеб друзей и любимых, – хотя, возможно, он их затем и придумал, чтобы понять своих друзей и любимых. Материал для изображения людей – язык, но это еще не все. Роман – это еще и идеи, которые ставят людей в определенные отношения: это еще один слой вязки, сплетенный с первым. «Влюбленные женщины» – роман об упадке, о любви к смерти, о танатосе в противоположность эросу. Материал для выражения идей – язык, но это еще не все. Этот роман – еще и зрительные образы: фонарики, луна, белые цветы. Вы, наверно, подумали, что это как образы на полотне, однако это не так: они должны быть зрительными, но незримыми, в этом их сила. Материал для этих образов – язык, но это еще не все. Мы должны вообразить эту разбитую луну, и Фредерика призывает на подмогу наши воображения со всем, что их сближает и разделяет. Она пытается показать художникам и скульпторам, что роман – произведение искусства, но не такое, как картина. Она пытается и для себя в чем-то разобраться. Какая-то молодая женщина ей улыбается, молодой человек в очках хищно записывает. Слушают. Группа слушает. Зацепила она их, связала невод и уловила.

В другом конце студии, на другом возвышении расположилась еще одна группа студентов, они устроились более непринужденно: кто-то лежит, кто-то сидит на корточках. Они окружают натурщика Джуда Мейсона, и тот, раскрыв нечто вроде гроссбуха в кроваво-красной обложке, что-то им читает. Он одет лишь наполовину, худосочные ляжки и все, что ниже, не прикрыто. Он сидит на краю возвышения, задрав колени так, что они задернуты длинными сивыми патлами, а мошонка лежит в пыли между грязных ступней. На нем замызганная бархатная куртка линяло-василькового цвета – вроде бы камзол, какие носили на рубеже XVII–XVIII веков, с широкими полами, замусоленными кружевными манжетами, и не то жабо, не то шейный платок. Камзол и платок надеты на голое тело, сухощавое, словно из темного металла. Скрежещущим голосом он выкрикивает:

– Вы бы им про Ницше рассказали! Про пловца на бурных волнах майи, иллюзии, которого поддерживает principium individuationis![122]

Фредерика возмущена. Нить, связующая ее с группой, оборвана. Что ни ответь, получится, что она третирует его, как школьная училка. Смолчать – то же самое.

– Я читаю о Лоуренсе, – напоминает она.

– Знаю. Слышал. Есть занятные мыслишки. Насчет вязания – очень даже неглупо. У сочинительства и правда есть что-то общее с этим унижаемым искусством.