Шрифт:
Закладка:
Она не хотела замуж. С детства узнавшая цену мужчинам, Лазария снисходительно презирала их павлинье племя, лепящее аляповатую золотую корону из одного только обладания срамным мужским органом. Впрочем, к своему полу она относилась с той же иронией, поскольку большинство известных ей женщин с непонятной угодливостью поддерживали и холили в мужчинах их нелепое самцовое высокомерие.
Облеченная могучим доспехом богатства и увенчанная пером дружбы самого дожа (которому отец никогда не отказывал ни в денежных вопросах, ни в военных), Лазария могла позволить себе любые сумасбродные выходки и упоенно пользовалась этой привилегией, благо свободолюбивая Венеция все еще славилась обилием вольнодумцев всех мастей.
Она завела множество знакомств в богемных кругах, покровительствовала художникам и актерам. Ее мало интересовали модные лицедеи и прославленные в обществе поэты. Во дворец на Каналаццо стекались ученые, философы и литераторы другого толка. Здесь привечали тех, кого гнали с подмостков и кафедр за дерзкие речи и крамольные высказывания. Лазария Фонци не боялась никого и готова была защитить любого, кто мог насытить ее пытливый ум, изголодавшийся среди отцовских гроссбухов. Она выделяла немалые суммы на научные исследования, нанимала адвокатов врачам, преследуемым за незаконное вскрывание мертвых тел, и активно поддерживала развитие немногочисленных анатомических театров. Для герцогини заказывались книги со всей Европы, а в ее доме не переводились учителя, преподававшие ей иностранные языки и искусства.
Первые годы она была не слишком разборчива и, давясь от жадности, пила из всех омутов новых знаний и идей, какие встречала. Став старше, Лазария охолонула. Нахватанные охапки сведений и умений упорядочились, отточилось мировоззрение, а круг приятелей герцогини стал уже и отборнее. Впрочем, с юности почти не имевшая близких людей, она и теперь держалась особняком, никому не позволяя переступить незримую, но твердо установленную ею черту.
В обществе она слыла дамой крайне эксцентричной, но пользовалась уважением, благоразумно не делая большинство своих взглядов общим достоянием. Мужчин она по-прежнему избегала, одевалась с мрачноватой испанской элегантностью, идущей вразрез с пышной венецианской модой. Она была холодновато-иронична с одними, никогда не опускаясь до язвительности; холодновато-любезна с другими, никогда первой не ища чужих симпатий; холодновато-сердечна с третьими, так и не научившись доверять людям. И местами уже слышались шепотки, что чудаковатая герцогиня завела любовника за границей, но тот то ли альбигоец, то ли вовсе сарацин, а потому венчаться с нею не может.
И все оставалось так до одного особенного дня, когда Лазария, находясь в Бергамо, посетила публичный судебный процесс, где среди прочих свидетелей защиты и обвинения выступал молодой доминиканский монах, впечатливший герцогиню искрометным остроумием и цепкостью. После заседания она перебрала свои немалые связи, ненароком навела справки о доминиканце и уже через несколько дней послала ему приглашение к обеду…
* * *
Еще по пути в гостиницу, куда был зван, отец Руджеро предполагал, что речь пойдет о пожертвованиях либо же герцогиня изволит хлопотать о некоем бедняге, попавшем в объятия святых отцов. Он был встречен крайне любезно, но не приметил за ее сиятельством ни легкого налета высокомерного снисхождения, с каким обычно аристократы развязывают кошель, ни многозначительных фраз, какими предваряют просьбы.
За изысканным обедом же он с немалой тревогой услыхал от герцогини несколько своих прежних высказываний, которые, как он надеялся, уже были преданы забвению. Фонци, однако, не смотрела испытующе в глаза, не поджимала ханжески губ. Попахивающие ересью взгляды юного Руджеро показались ей занимательными, и доминиканец едва заметил, как обед сменился десертом, а сам он уже горячо доказывал герцогине нелогичность какого-то параграфа из Священного Писания.
Той ночью монах не мог уснуть – собственная болтливость ужасала его и приводила в смятение, а тишина каждую минуту готова была взорваться сухим стуком в дверь. Руджеро всерьез ожидал ареста. Через три мучительных дня монах был снова зван к герцогине. Она ждала его и прямо с порога заявила:
– Я прочла ту невообразимую книжонку, на которую вы ссылались в прошлый раз. Найти ее, кстати, было труднее, чем булавку в траве. И должна вам заметить, святой отец: вы проглядели все самое интересное. Подите сюда. Нам сейчас подадут завтрак, и я камня на камне не оставлю от ваших доводов.
Явившись утром, Руджеро ушел от герцогини за полчаса до полуночи, отчего-то чувствуя идиотскую подростковую эйфорию. Впервые в жизни он ощущал, что в тугом пузыре его одиночества появился кто-то еще. Кто-то, говорящий с ним на одном языке.
Две недели спустя Лазария уехала в Венецию. А после нескольких месяцев обмена письмами Руджеро покинул Бергамо, перебрался в город на воде и стал частым гостем в особняке Фонци. Он незамедлительно окрестил Венецию «лягушачьим прудом», при каждой встрече яростно костерил «этот рассадник плесени и пиявок», но прочно осел в городе и быстро получил должность при судебной канцелярии.
Так началась их своеобразная дружба. Она ничуть не походила на учтиво-приятельские отношения священнослужителя и аристократки. Она зиждилась на спорах до хрипоты и взаимных насмешках, попытках доказать друг другу недоказуемое и найти ответы на вопросы, не имеющие таковых с самого создания мира.
Оба скованные сотнями условностей, что одному диктовал сан, а другой – положение в свете, они отдыхали в обществе друг друга, будто на время своих встреч сменяли жесткие воротники на удобные домашние рубашки. Они не могли насытиться друг другом, словно морозным ночным воздухом после сырой и дымной кельи. Для них не было запретных тем, постыдных предположений, неудобных идей. Нет, они не понимали друг друга с полуслова. Но всегда были готовы снова и снова вслушиваться, вдумываться, вникать, пока понимание не приходило.
Руджеро узнал, что умеет громко хохотать, утирая слезы, блаженно отогреваясь у жаркого огня чужой души. А Лазария впервые обрела настоящего друга. Такого, как в книгах для детей. Которому доверяла во всем, который все о ней знал, на которого невозможно было обижаться, который незримо присутствовал, даже находясь вдали, и рядом с которым на нее снисходило чувство полного и нерушимого покоя.
Я догадываюсь, что вы хотите найти в следующей строке. Было ли меж монахом и герцогиней то потайное, запретное, неистовое, что называют всякими словами разной степени красоты или мерзости? Я расскажу.
Знаете ли, во все эпохи люди отчего-то говорят «в наше развратное время». Правда, во все. Поэтому нетрудно догадаться, что времена, в сущности, всегда одинаковые. Альковными секретами никого не удивишь.
Меж Лазарией и отцом Руджеро состоялось грехопадение совсем иного
