Шрифт:
Закладка:
Дамиано не верил.
Зимой он разглядывал снежинки, оседавшие на черный рукав рясы, и упивался их совершенной, ошеломляющей красотой. Летом, затаив дыхание, любовался хрупким разноцветьем фресок на крыльях бабочек, поражаясь их точности и чистоте. Он подолгу сжимал и разжимал пальцы, наблюдая за безупречными движениями мышц и сухожилий, что позволяли ему тончайшим пером выписывать мелкие готические буквы. Он кормил в монастырском дворе голубей, заглядывая в умные оранжевые птичьи глаза, восхищаясь перламутром крохотных перышек на гладких шеях.
И не верил. Не верил, что все это вдохновенное совершенство могла создать та мелочная, тщеславная, мстительная личность, что так превозносилась в Библии…
Как мог Он, наделивший тело женщины мастерством созидания новой жизни, запросто истребить в каждой египетской семье по ребенку? Он ли после этого был вправе твердить «Не убий»?
Как мог Он поощрять тех, кого Библия звала праведниками, развратничать со служанками, а потом выгонять их из дома вместе с прижитыми отпрысками лишь потому, что законная жена понесла? Не Он ли завещал «Не прелюбодействуй»?
Как мог Он ожесточать сердца и толкать людей на гнуснейшие злодеяния, лишь чтобы доказать им впоследствии свое могущество?
Почему Он равнодушно следит, как армии в его честь жгут города, а тысячи людей Его именем истребляют себе подобных, – но бдительно придирается к соблюдению поста?
А как насчет цепочки «грех – покаяние – грех – покаяние»? Почему спасение души так напоминает гроссбух лавочника?
Эти деяния слишком отчетливо пахли сугубо человеческими слабостями и прихотями. И Дамиано разуверился в Священном Писании.
Юношеский пыл поначалу заставлял его искать ответы на эти тяжкие вопросы у отцов-наставников. Но церковь никогда не поощряла излишней любознательности. Вспомните, что именно с этого пагубного свойства праматери Евы и начались все беды человечества.
Теперь Руджеро усмиряли уже не на отроческий лад. Его били плетьми для очищения духа болью, морили голодом, накладывали на него многодневные епитимьи, грозили ему отлучением от церкви. Но колючие семена сомнений, подобно чертополоху, не нуждались в орошении и уходе. Они заполоняли душу Дамиано все быстрее и вскоре расцвели пышным цветом на почве, щедро удобренной кровью, потом и слезами.
К двадцати пяти годам уже принявший обеты молодой монах окончательно превратился в закоренелого вольнодумца.
Однако наука пошла впрок. Руджеро больше не делал свои идеи общим достоянием, смиренно каялся на исповедях в греховных искусах, воздевал руки в притворном отчаянии, а потом в тишине своей кельи предавался совершенно иным размышлениям.
Незаметно для себя он собрал воедино то, что знал об устройстве мира, о его законах и о расхождении этих законов с людскими правилами. И думы эти выковали в монахе другую веру, его собственную. Веру в Бога доброго и надежного, строгого и справедливого, который умеет отличать пустую жестокость от воздаяния, а ошибку от шельмовства, который не хочет раболепного поклонения, а потому не нуждается ни в святых книгах, ни в пышных храмах, ни в сложных обрядах.
Руджеро истово верил и так же истово молился. Но молитвы эти были совсем не похожи на те, которым его учили с детских лет.
Годы шли, и до Италии все гуще доносился чад костров святой инквизиции, разожженных твердой рукой Томмазо де Торквемады. Пусть инквизиция здесь еще не успела пустить корни настолько глубоко, насколько в Испании, но Дамиано Руджеро знал, как плотны тонкие сети церковной судебной системы, как огромны ее власть и влияние, и принял важное решение.
Он не собирался становиться мучеником веры. Не видел смысла в пустых потугах убедить кого-то в своей правоте, которые неминуемо закончатся казнью. Он твердо знал, что ему нужны власть и свобода. И мятежный монах вступил в ряды борцов с ересью.
Дамиано был умен и характером обладал твердым. Истовыми молитвами, лютыми самоистязаниями, горячими исповедями он убедил святых отцов в том, что истинная вера искоренила в нем скверну вольнодумства. Патриарх же всегда привечал тех, кто сумел устоять перед соблазном и утвердиться на прямой дороге. Вскоре рукоположенный отец Руджеро, несмотря на молодость, стал хорошо известен в церковных кругах Миланского герцогства и даже приобрел некоторый вес как человек твердых убеждений и великолепного умения вести допрос.
Чего искал Дамиано, к чему стремился? Он не любил пыток и, справедливости ради, замечу, что допросы снимал тщательно и непредвзято. Он не жаждал непременно уличить человека в преступлении, вел с арестованными длинные разговоры, пытаясь докопаться до сути. Доминиканец едва ли признался бы в этом вслух, но именно среди еретиков, безбожников и иноверцев он надеялся найти единомышленников…
Духовное одиночество тяготило его, человеческая трусость и корысть, легко толкавшая людей на пустую клевету, вызывала омерзение. Люди – то приземленные и ограниченные, то фанатически цепляющиеся за мракобесные суеверия, то козыряющие лицемерным благочестием – все больше отталкивали Руджеро.
Доминиканец не хотел признаваться себе, что запутался. Что потерял очертания своей цели и уже не знает, надеется ли он донести до кого-то веру в иного Господа, очищенную от вековых наветов, или же хочет, чтоб его попросту оставили в покое с его собственной религией.
Он молился – то отчаянно, то требовательно, то горько, то смиренно. Он не боялся Господа – в его преклонении не было места страху, Руджеро был твердо убежден в умении Всевышнего слышать его и понимать.
И Господь улыбнулся своему строптивому слуге, послав ему человека, навсегда изменившего его жизнь. Одним ярким зимним днем Руджеро был зван к обеду некой эксцентричной особой: герцогиней Фонци, посетившей Бергамо по делам…
* * *
Парализованная герцогиня Фонци редко покидала свой особняк, наводивший на обывателей почти суеверный страх, будто логово таинственной твари. Она с трудом цедила слова сквозь слегка перекошенные губы, в особо тяжелые дни вообще не могла говорить, и объясниться с нею умел лишь бессменный и преданный доктор Бениньо, разработавший целую систему знаков.
И мало кто мог бы поверить, что эта хрупкая развалина, внушавшая жалость и содрогание, когда-то слыла одной из самых необычных и влиятельных женщин своего времени. Впрочем, влияния герцогиня не утратила, по-прежнему крепко держа вожжи, но теперь, увы, чужими руками.
…Бернардо Контелло, седьмой герцог Фонци, был человеком суровым, деловым и совершенно не сентиментальным. Унаследовав огромное состояние, он приумножил его почти вчетверо и вдохновенно заправлял обширными землями, флотилией торговых судов и еще множеством прибыльных предприятий. Некоторые аристократы пытались презирать Фонци за торгашеские замашки, недостойные настоящего дворянина, но тот лишь
