Но к шестнадцатому веку Европа уже сбросила самые тяжкие оковы бескормицы, оттерзалась самой страшной эпидемией чумы и вступила в эпоху Великих географических открытий. Развивалось книгопечатание, все больше людей стремились к просвещению и созиданию, а меж лекарской наукой и примитивным мракобесием пролегла уже хорошо различимая борозда.

Госпитали, по-прежнему оставаясь в ведении монашеских орденов, из ночлежек обратились в настоящие больницы. Подчас, увы, попытки врачевания лишь ускоряли кончину больного, поскольку представления о санитарии в то время были по меньшей мере причудливы, а лекарские методы не без труда выбирались из трясины дремучих суеверий. Но хватало счастливцев, уходивших из скорбных стен госпиталя на своих ногах, а уж обязаны они были тем искусству врачей или же Божьему промыслу, их едва ли всерьез заботило.

…Отыскать в Каннареджо госпиталь действительно оказалось делом нехитрым. Пеппо был удивлен и даже задет тем, как охотно ему разъяснили дорогу, явно сострадая его слепым глазам. Но, мысленно послав все жалостливые взгляды к чертям, тетивщик последовал полученным указаниям и вскоре уже шагал по извилистому и сырому ущелью переулка вдоль столбиков, отмечавших край канала, нещадно смердевшего гниющим илом и отбросами.

Церковь Святого Франциска оказалась втиснута в гущу кварталов позади рыбного рынка, в разогретой солнцем духоте источавшего ошеломительную вонь протухшей требухи. Пеппо задержал дыхание, мельком жалея о съеденном завтраке, и прибавил шаг.

Свернув согласно полученным указаниям от главных дверей церкви вправо, Пеппо вошел в распахнутые ворота и вдруг погрузился в знойную стоячую тишину внутреннего двора, где отчетливо разносился звук даже его легких шагов. Несколько секунд он стоял на месте, пытаясь понять, куда двигаться дальше, но тут надсадный гулкий скрип выбросил во двор тугую волну ровного шума. Пеппо вздрогнул, но тут же отбросил колебания и двинулся на скрип. Через несколько шагов лицо пощекотал вопросительный взгляд, а навстречу зашелестел подол рясы. Тем лучше. Бродить по лазарету, натыкаясь на больных и докучая монахиням, было неловко и вдобавок страшновато.

Подросток остановился, отвешивая смиренный поклон и чувствуя, как шелест приблизился, а головы коснулась сухая ладонь.

– Доброго дня, сударыня, – проговорил Пеппо. В ответ раздался приглушенный низкий голос:

– Сестра Инес. Тебе потребна помощь, отрок?

– Нет, сестра, благодарю. Я пришел навестить хворого солдата, что определен в ваш госпиталь своим синьором после увечья. Его зовут Таддео, он бывший аркебузир его светлости графа Кампано.

– Таддео… – Подросток услышал, как дрогнули четки: монахиня перекрестилась. – Ты ко времени, юноша, он страждет об участии. Только испроси у Господа терпения.

– Я запомню, сестра. Таддео в сознании?

– Да, увы ему, – мягко ответила монахиня и коснулась локтя тетивщика, приглашая следовать за собой.

Идя за монахиней, Пеппо обдумывал ее последние слова, и на душе снова стало гадко. Его ведут к изувеченному, страдающему человеку, который наверняка ждет смерти, и даже ни о чем не спросили. Похоже, до бедняги мало кому есть дело… Тетивщик поежился.

…В гулкой передней было душно от горящих свечей. Снова натужно скрипнула ржавыми петлями дверь, и за ней потянулся коридор, пропитанный знакомыми запахами пыли, мышей и человеческого горя. Ничего, ничего. Это лишь запахи. Они всегда были его лучшими помощниками, его верными поводырями. Они почти никогда не лгали ему, а потому Пеппо давно научился прощать им их бессердечную способность оживлять прошлое, воскрешая страхи, печали и навсегда ушедшие радости.

– Тебе дурно? – послышался голос сестры Инес, и тетивщик встрепенулся, выравнивая учащенное дыхание.

– Нет-нет, сестра… – скомканно пробормотал он, и монахиня, задержав глаза на его лице, не стала расспрашивать. Едва ли ей внове были искаженные лица визитеров.

– Дай мне руку, – велела она, – здесь и зрячему негде ногу поставить.

Сжав ладонь тетивщика, сестра Инес толкнула следующую дверь.

…Все нутро сжалось в тугой холодный ком, дыхание перехватило, словно на шее затянулась шершавая пеньковая петля, разом захолодели руки. Жгучая горечь подкатила к самому горлу, будто желчь вдруг сама собой закипела где-то внутри.

Общий зал был огромен. Жаркий воздух пропитывала густая и приторная смесь запахов крови, гниющей плоти, немытого тела и других неизменных спутников нищеты и хвори. Стоны, хрип, разноголосая брань, бормотание и горячечный смех сплетались в общую симфонию муки, и Пеппо на миг показалось, что распахнувшаяся дверь ведет прямиком в чистилище. Рука монахини влекла его вперед по узким тропкам меж коек, а чьи-то пальцы хватали тетивщика за одежду, кто-то кричал что-то вслед, о чем-то умолял, за что-то проклинал. Откуда-то слева несся надсадный прерывистый мужской плач, и подросток ощутил, как у него застучали зубы: что за боль должен был испытывать это несчастный, если не мог уже даже кричать?

Господи, да он ничего не знал прежде об этих застенках! Когда он сам помещал в монастырский госпиталь Алессу, монахини сказали ему, что в общем зале его мать получит койку бесплатно. Но тогда он даже не вошел в тот вертеп, не допуская мысли, что и без того слабой Алессе придется дышать одним воздухом с нищенками, больными заразными хворями. Чтобы оплатить крохотную материнскую келейку, он работал, не разгибая спины и не особо разбирая средств. Но Алесса ушла в благостной тишине, на узкой койке, застеленной ее собственным лоскутным одеялом, у стрельчатого окна с мелким переплетом…

«Не укради». Ну же, честные и добродетельные ханжи, где вы? Войдите сюда. Всего на день оставьте здесь мать, отца, брата. Ручаюсь, вы кровью выблюете свои заповеди.

А пальцы ведущей его руки слегка сжались, и Пеппо остановился, чувствуя, как по шее течет холодный пот.

– Таддео, – ровно окликнула монахиня, – к тебе гость.

В ответ раздался хриплый смех, сорвавшийся в кашель, и надтреснутый голос прокаркал:

– Ох и честь! И кого же принесло по мою душу?

Пеппо ощутил, как лицо царапнул недобрый взгляд, и подавил желание съежиться и отступить назад. Собственная затея вдруг показалась ему глупой и бессмысленной. О чем говорить с обладателем этого скорпионьего взгляда? Как задать нужные ему вопросы, если уже сейчас он готов провалиться сквозь холодный пол, побрякивающий надколотыми плитами? Он никогда не умел вызывать у людей доверие. На что он надеялся, идя в это страшное место?

А вслед за взглядом тот же дребезжащий голос одышливо протянул:

– Эге… Убогий – да к убогому. Милости просим, сударь. Ты подаяния клянчить пожаловал, али я по молодости слепого ублюдка спроворить успел? Сам видишь, богатое наследство ожидается. Гниющая культя да язвы по всему телу.

И за этой тирадой вновь послышался издевательский полусмех-полукашель. Монахиня тихо зашептала Символ веры, увещевающе касаясь пальцами руки тетивщика, но Пеппо уже не нуждался в поддержке. «Убогий». «Слепой ублюдок». Эти словесные